Реквием по братве

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Наверное, она оттуда, но я так не думаю.

Озадаченный странными речами грека, Тагир не сразу заметил, что прошло пять минут и десять минут, а Катя Иванова все не возвращалась. Он ощутил легкое беспокойство.

— Ари, позови кого-нибудь из моих людей.

Повар с поклоном удалился, оставя нераспечатанную бутылку на столе. Через минуту в кабинете возник охранник Махмуд, опытный, надежный парень.

— Махмуд, где девочка? В сортире?

Охранник удивился.

— Почему в сортире, хозяин? Она уехала.

— Как уехала?

— Вы же сами послали.

По сузившимся глазам босса Махмуд уловил, что допустил какую-то промашку, и съежился, отступил к двери.

— Куда я ее послал? — тихо спросил Тагир.

— Переодеться. Вы велели ей

переодеться в Красную Шапочку. Я подумал…

— Ты отдал ей ключи от машины?

— Отдал, хозяин.

Тагир медленно налил рома в бокал, медленно выпил. У него не укладывалось в голове, что рыжая, болтливая сорока с медовым языком так нагло, подло его кинула. Но если это так… если это так, она пожалеет, что родилась на белый свет.

— Ты записал номер машины, Махмуд?

— Конечно, хозяин.

— Завтра я должен знать, кто она и где живет. Ты понял, Махмуд?

— Сделаем, это нетрудно, — с облегчением ответил охранник. — Но поверьте, досточтимый, мы же не могли…

— Пошел вон, собака! — распорядился бек.

ГЛАВА 2

Это было семь лет назад…

На перемене ее перехватил Федька Захарчук, отвел к окну. Отвратительный тип: наглый, коварный, рожа сальная, немытая — и глаза слезятся, как у вечно обкуренного. Но — работодатель, распорядитель услуг. Упулился на Тину, точно она голая.

— Ну что, киса, сегодня пойдешь?

У Тины душа обмерла. Готовилась, настраивалась — вот-вот это должно произойти, а когда услышала, когда увидела Федькину скабрезную ухмылку, опять заколебалась. Но отступать нельзя. Сама напросилась.

— Пойду, хорошо.

Подружки с любопытством глазели от соседнего окна: догадывались, зачем ее отозвал центровой. Все трое давно в Федькином списке.

— К пяти сможешь?

— Ага.

Федька пожирал ее глазами, зачем-то ухватил за плечо. Она с негодованием отбросила его руку. Захарчук нагнулся, дыхнул перегаром.

— Киса, только не темни. Ты действительно ни с кем ни разу?

— Феденька, тебе никто не говорил, что ты кретин?

Детина радостно заухал.

— А ты прикольная… Ладно, пиши адрес.

Таина достала блокнот, куда заносила понравившиеся ей словечки и мысли, как великих людей, так и одноклассников, и аккуратно записала под Федькину диктовку: отель «Спорт», Ленинский проспект, номер дома такой-то.

— Федь, он хоть молодой?

— Тебе какая разница, — неожиданно взъярился сводник. — Отработаешь, возьмешь два куска — и канай. Сотню отдашь мне. Еще есть вопросы?

— Нет вопросов, милый.

— Гляди, Тинка, если наколешь…

— Пошел ты!

— Тогда чао, родная.

Двинул прочь по коридору — каланча с тугим, обтянутым джинсами задом. Шелупонь из младших классов рассыпалась перед ним, как орешки. Завуч Иона Андреевич уважительно пожал ему руку, как равному. «Господи, — подумала Таина. — Куда катится человечество?»

Вернулась к подружкам — те ее утешили.

— Когда-то все равно надо начинать, — заметила Лика Терехова, кобылица давно объезженная. — Лучше раньше, чем позже. Ты и так, Таек, заневестилась, вся школа ржет.

— Мазь дам, — поддержала Галка Строева. — Помажешь — и ничего не бойся. Ни капельки больно не будет.

Таина грустно заметила:

— На девственности наварю всего сто баксов. Не продешевить бы.

— Когда я начинала, — мечтательно вспомнила Лика, — цены были совсем другие.

— При чем тут деньги, — возмутилась Галка. — Это нужно в первую очередь ей самой.

Таина лукавила: сто долларов — для нее огромная сумма, если учесть ее положение. Сама пообносилась, и семья бедствовала. Рынок слабых не щадит. У матушки обострилась щитовидка, ей требовались дорогие лекарства; отец не просыхал с тех пор, как его выкинули из строительной фирмы «Райская долина». Точнее, не выкинули — фирма разорилась: после августа с полгода не получала крупных заказов и не могла держать на зарплате постоянных работников. Отец был мастер на все руки, но вынужденное безделье странным образом повлияло

на его рассудок: каждое утро он бодро выходил из дома, пообещав супруге, что сегодня обязательно куда-нибудь пристроится, иногда даже называл конкретный адрес (контора, РЭУ, заводоуправление), но часа через два-три приползал на карачках, один или с дружком, и керосинил до глубокой ночи. Не буянил, нет, углублялся в себя и с каждой выпитой рюмкой все дальше отстранялся от нелепой суеты мира. Часами сидел на кухне, между столом и холодильником «ЗИЛ», с мерцающей на устах загадочной улыбкой, словно прозревал внутренним взором что-то необыкновенно-прекрасное, недоступное трезвому взгляду. В контакт с женой и дочерью входил только тогда, когда выпивка заканчивалась, и он срывался в поход за очередной бутылкой. На слабый упрек жены: «Миша, ты же обещал, что сегодня…» — грозно огрызался: «Заткнись, женщина! Чего не понимаешь, о том молчок!»

Таина нежно любила своих незадачливых родителей и, можно сказать, вообще никогда никого не любила, кроме них. Мечтала скупить всю аптеку импортных препаратов, чтобы мамочка избавилась от раздувшегося зоба и перестала реветь, увидя себя в зеркало; и еще представляла со счастливой улыбкой, как однажды поставит на стол перед отцом огромную, пузатую бутыль «смирновской» водки, которую пьют все порядочные люди, вместо той вонючей тульской или азербайджанской отравы, которую отец ежедневно добывал у какой-то Марфы в супермаркете, — от нее потом мучился изжогой, кашлял с кровью, и на лбу у него выскакивали загадочные фиолетовые прыщи, как у прокаженного.

Нужда в деньгах была основательной, но не главной причиной, заставившей Таину, преодолев гордыню, подгрести к Федьке Захарчуку с его немытой рожей и попросить внести ее в список. Главная причина была скорее морального свойства. Или же мировоззренческого, кто как понимает. Ей надоело выглядеть в классе белой вороной. Из нетронутых девиц осталось только двое, она да Елка Кошевая, но той, видно, на роду написано куковать в одиночестве, уж больно страшненькая, тощая, без грудей и без ног, да еще шепелявая и с белесыми, неопределенного цвета, какими-то прижмуренными, как у больной болонки, глазками. При такой незавидной внешности Елка была умным, неробкой души человеком, верной подругой, но в амурных делах это мало ей помогало. Уже два года она делала отчаянные попытки кому-нибудь отдаться невзначай, хотя бы тому же засаленному Федьке, который, всем известно, не брезговал никакой движущейся целью, но пока ей это не удавалось. Единственное, в чем Елка Кошевая преуспела, так это в том, что с первого класса была круглой отличницей, уверенно шла на золотую медаль и в этом отношении у нее не было соперниц. Другой вопрос, куда она по нынешним временам сунется с этой медалью.

Из принципалок — из тех, кто по моральным соображениям не хотел заниматься блудом, дольше всех, кроме самой Таины, держалась Вика Заманская, по кличке «Цыганка», но месяц назад, на дискотеке по случаю Дня Учителя, и ее улестил, подпоил один из Федькиных подельщи-ков, мальчик красивый, взрослый, не из их школы и вроде даже уже рэкетир, — и заносчивая Цыганка лишилась невинности на полу в раздевалке так же быстро, как пчела стряхивает пыльцу. Теперь получалось, что одна Таина Букина выхваляется и что-то хочет кому-то доказать. Это было наивно, нелепо, несовременно — и выглядело, как обыкновенная умственная заморочка. Вдобавок некоторые из одноклассниц, из самых продвинутых, воспринимали это как личный вызов. Подруги вслух ее не осуждали, хотя прохлада в отношениях постепенно нарастала, зато пацаны стыдили в глаза, и она стала предметом множества специфических, иногда грубоватых шуток и розыгрышей. Лидер класса Савик Павленко, балагур, наркоман и бездельник, каждое утро встречал ее одним и тем же трагически-испуганным вопросом: «Ну как, Тинушка, все в порядке? Уберегла?!» И отвечала она одинаково: «Не переживай, милый… Показать?» Озорник отмахивался: «Не надо, что ты, верю, верю!» — и для всех присутствующих поднимал вверх большой палец: дескать, все путем, пацаны, сокровище на месте. Смешно? Наверное. Но не для нее.