Реквием по братве
Шрифт:
— Думаете, согласится?
— Думаю, ей деваться некуда.
— Вы любите ее, Володя?
— Возможно. А что такое?
— Нет, ничего… Поразительная вещь… Вы не застали, Володя, а я застал то время, когда люди были другими. На моих глазах мир свихнулся, привычные понятия утратили свой изначальный смысл, человек озверел — деньги, деньги, деньги! — больше ему, кажется, ничего не нужно. А спроси, зачем ему деньги, не всякий толком ответит. Вот вы, Володя, знаете, зачем вам деньги?
— Мне они вообще ни к чему. Так уж, если пожрать да из одежды купить кое-что.
— Ага… Но я не об этом… Врачи, Володя,
— Обыкновенную… Воевал.
— Именно так. Воевали. Нахлебались всякого, а довелось влюбиться и готовы рискнуть жизнью ради нелепого, в сущности, чувства.
Что-то задело Кныша — покровительственный тон, взгляд свысока.
— Ошибаетесь, доктор. Я и раньше рисковал. Это дело привычки.
— Не скажите… Можно рисковать просто так, по стечению обстоятельств, по лихости нрава, а можно — ради кого-то. Или ради чего-то. Из-за женщины, из-за идеи. Тут две большие разницы. Через любовь приходит прозрение, никак иначе. Только на блошином рынке, куда нас всех загнали, для этого чувства нету места. Оно ведь не продается и не покупается. И вот вам главная примета: если любовь возвращается, если люди исчерпали запасы злобы и алчности, значит, вселенский морок скоро развеется.
Кныш не возражал, допил коньяк из чашки. Покосился на принцессу, которая, возможно, слушала их во сне.
— Вы ведь и сами в нее влюблены.
— Увы, — доктор устало улыбнулся. — Все давно перегорело. Я вам не соперник, всего лишь наблюдатель… Полагаете, она отвечает вам взаимностью?
— Вряд ли… Но это не важно, — с удивлением услышал Кныш собственный ответ.
…На четвертые сутки ближе к обеду (через двенадцать часов после последнего укола) Таина очнулась. Бедовые очи прояснились, с них спала пелена, как иней со стекол. Увидела Кныша и слабо, через силу улыбнулась.
— Господи, Володечка, как же долго я спала, целую вечность. И какой страшный мне снился сон, ты не представляешь.
Потом она окончательно проснулась и поняла, что это был не сон. На похудевшую щеку выкатилась серебряная слезинка.
— Значит, правда? Бореньку убили?
— Не только Бореньку, — Кныш солидно покашлял. — И Санька Маньяка, и Климушку. И старшину Петрова, но ты его не знала. Всех положили, кого смогли.
— А мы как же с тобой?
— Что — мы?
— Мы-то как уцелели?
— Фарт такой, — Кныш пересел к ней на кровать, взял ее руку в свою. — Как себя чувствуешь, маленькая?
Она ответила остекленелым взглядом, но руку не отняла.
— Володя, посиди тихо, мне надо подумать, — и прикрыла глаза.
Думала недолго, минут десять. Вернулась к нему постаревшей, с сухими глазами и жестяным голосом:
— Мы сейчас где с тобой?
— У Гены Кампертера в больнице.
— Давно мы тут?
— Четвертый
— Нас ищут?
Десять минут назад Кныш, наверное, усомнился бы, говорить ли ей все, как есть, но сейчас перед ним лежала прежняя принцесса, хитроумная и уверенная в себе. Амазонка из московских джунглей. Хотя еще неизвестно, сумеет ли она встать на ноги.
— Рашид-оглы-бек награду назначил. Сто тысяч баксов за твою рыжую голову. Вся милиция на ушах. Надо валить отсюда как можно скорее. Пока не повязали.
— Куда, Володечка, валить?
У Кныша был план, он им поделился.
— Если твой полковник поможет с документами, то пока в Европу. Отсидимся где-нибудь.
— Как ты узнал про Милюкова?
— Он сам на меня вышел. Помог тебя вытащить.
Таина опять задумалась, но глаз не закрывала, бодрствовала.
— Тина!
— Что, Володя?
— Давай сейчас оставим этот разговор… Я позову доктора?
— Позови… Подожди! Поцелуй меня, пожалуйста, если тебе не противно.
Кныш прикоснулся к ее губам, ощутив себя так, будто нырнул в омут.
— Володя, ты сможешь меня простить?
— За что?
— За мальчиков, за все остальное. Что втянула тебя.
Кныш искренне удивился:
— При чем тут ты? Кто в эту игру ввязался, тот сам за себя ответчик.
— Это не игра, Володечка. Это война.
— Пусть война… — он уже был у двери, она снова его окликнула:
— Володя!
— Да, маленькая?
— Ты хочешь удрать? Выходит, вся эта сволочь взяла верх? Будет праздновать победу?
Чего-то подобного он ожидал с самого начала, но не думал, что она так быстро придет в себя. Безумие вернулось к ней с первым осмысленным вздохом.
— Потом, — сказал он. — Потом обсудим, хорошо?
— Хорошо, любимый, — отозвалась с показным смирением, которому он давно знал цену.
В последующие дни она начала потихоньку расхаживаться. Под бдительным оком Кныша послушно выполняла дыхательную гимнастику с постепенным увеличением нагрузок. Много и с аппетитом ела. На второй день выпила вина. По ее виду трудно было догадаться, что ее двое суток подряд пытали и насиловали, это больше всего беспокоило Кныша. Он сам не раз спасался от смерти и помнил, какого это требует напряжения. Кампертер тоже видел, что она затаилась, и подозревал, что в ней тикает бомба с заведенным часовым механизмом. Она никого не пускала к себе в душу, а это очень опасно, если учесть, какие испытания выпали на ее долю. Он привел к ней психиатра, ста-ричка-боровичка со странным именем Шустик Хасанович Куроедов. Таина согласилась с ним встретиться, но с условием, что при беседе не будет никого постороннего. Кныш изобразил обиду:
— Разве я тебе посторонний?
— Ты — нет. Но я буду стесняться.
Такой ответ его удовлетворил: это было все равно, что услышать от футбольного мяча, что он краснеет от стыда, влетая в ворота, — то есть вполне в ее духе. Шустик Хасанович пробыл в палате около двух часов и вышел оттуда задумчивый, как Будда, хотя до этого строил рожи, игриво потирал сухонькие ручки, сверкал позолоченными окулярами и походил на старого идиота, что соответствовало представлению Кныша о знаменитых психиатрах, почерпнутому в основном из кино. Он проводил его в кабинет к Кампертеру. Там они уселись в кружок, и сестра Наталья подала кофе со сливками и сдобное печенье.