Реквием по монахине
Шрифт:
Стивенс. Особенно когда мужчина наделен непомерным самолюбием.
Тэмпл. Гэвин!
Стивенс. Вы это хорошо знаете. Самолюбие вашего мужа способно разрушить все. Если вирджинский аристократ забывает закрыть за собой дверь и его застают сидящим в туалете, он страдает только из-за уязвленного самолюбия. Нет, Гэвину не свойственно прощать. Почти целый год он спрашивал себя, действительно ли он отец ребенка.
Тэмпл. Господи боже мой!
Губернатор. Пусть она сама расскажет, Гэвин.
Тэмпл. Расскажет... Вы называете это «рассказывать»? Почему же это так больно? Но сейчас будет легче, сейчас речь пойдет о Нэнси. Мы вернулись в Джефферсон. К себе, вы понимаете. Не боясь
Стивенс. Хорошо. (Губернатору.) Постарайтесь представить себе чету Стивенсов, молодых, общительных, и их новый дом в прекрасном квартале, их сугубо закрытый клуб, их место в самой богатой церкви. И вот на свет появляется сын, наследник, и мать нанимает Нэнси. Нэнси становится няней, воспитательницей, сестрой, помощницей — назовите ее как хотите. (К Тэмпл.) Так ведь? Ну же, Тэмпл, мужайтесь!
Тэмпл (совсем разбитая). Да, я была принцессой, она — наперсницей. В доме не было мужчин, и я вслух мечтала, а Нэнси меня слушала. Представьте себе это: долгие послеобеденные часы, ребенок спит, и две сестры, две старые грешницы, говорят о своем прежнем ремесле, перебирают еще свежие воспоминания, попивая кока-колу в тихой кухне. (Губернатору. Наконец расплакавшись.) Нам всем нужен кто-то, перед кем можно высказаться. Не только те, с кем можно поговорить и кто тебя одобряет, а просто любой человек, который находился бы рядом и молча слушал. Убийцы, сумасшедшие, поджигатели, если бы кто-то мог их выслушать, возможно, не стали бы преступниками! А сейчас оставьте меня в покое, оставьте меня в покое! (Совершенно подавлена.)
Стивенс. Сейчас я расскажу, что было дальше. Еще задолго до рождения первого ребенка она обнаружила, что муж ничего ей не простил. И даже не хотел прощать. Он был уверен, что сделал достаточно, женившись на ней, и без конца требовал от нее признательности. Она поняла, что все потеряно, ибо ее прошлое всегда будет давить на них. И тем не менее, когда родился первый ребенок, у нее возникла смутная надежда... Ведь в ее жизни произошло что-то, не имевшее отношения к ее вине. Что-то, чему она, наконец, могла отдаться всем сердцем. Она как бы заключила мир с богом, соглашалась на все страдания и лишения, отказывалась даже от самых скромных радостей ради того, чтобы невинный ребенок был избавлен от позора и ужаса. Она надеялась, что бог, по крайней мере, будет беречь ее ребенка.
Губернатор. Ребенок действительно был от мужа? Извините, миссис Стивенс.
Стивенс. Да, но мой племянник сомневался в этом, — так уж он настроил себя. А Тэмпл ребенок оторвал от общества и от мужа, напоминал ей об ее ошибке. Она больше не находила в нем забвения. (К Тэмпл.) Тогда вам и пришла мысль бежать?
Тэмпл утвердительно кивает головой.
Но появился второй ребенок, и она осталась. Однако она не в силах была жить в этой почтенной среде, где надеялась забыть свое прошлое. Она больше не могла переносить лицемерие этих светских людей, которые прощают, не прощая, и мило улыбаются, хотя на самом-то деле пьяны от злобы. Она ждала, ждала катастрофы, только не знала, в каком виде придет беда. (Короткая пауза.) Ну вот. Катастрофа приняла облик младшего брата Рыжего. Его звали Питер.
Губернатор. Понимаю. У него были письма, и он стал шантажировать.
Стивенс. Да. Он стал ее шантажировать. Но Тэмпл не удовольствовалась тем, что дала ему денег. Она отдалась ему сама.
Губернатор смотрит на Стивенса.
А ему только того и надо было. Он, без сомнения, понимал, что может лучше шантажировать Гоуена, обладая его женой. Она... (Он колеблется.) Ну. хорошо! Я полагаю, что она хотела покончить с этим раз и навсегда... Иначе говоря, она бросилась на шею этому Питеру и задумала бежать с ним.
Губернатор (Тэмпл). Зачем вы собирались это сделать?
Тэмпл (встает и говорит со все возрастающей силой). Ах, тут, по крайней мере, все понятно, и я могу это объяснить. С этим шантажистом я могла, наконец, отдохнуть. Да, отдохнуть. Отдохнуть от учтивости, респектабельности, от добрых чувств. После шести лет прощения и благородства я, наконец, встретила человека, которого не тревожило ни то, ни другое. Человека решительного, твердого, грубого, безнравственного, но такого цельного, что в этом даже было какое-то подобие чистоты и непосредственности. Человека, которого, в конечном счете, нимало не заботило, что надо что-то исправить или забыть. И если бы я сунулась к нему с просьбой о прощении, он бы попросту стукнул меня и бросил бы в уличную канаву. С таким я могла отдохнуть, да, отдохнуть, зная, что, даже брошенная в канаву или избитая до полусмерти, я не буду нуждаться в прощении.
Губернатор. Вам остается только рассказать об убийстве. Что делала Нэнси тринадцатого сентября?
Тэмпл (собрав последние силы). Тринадцатого сентября? Нэнси? Да, да. Она любила меня и все еще любит, я уверена. А особенно она любила моих детей за их невинность. Она знала, что происходит, но ничего не говорила. Она была в курсе всего. Она следила за мной, вкладывая в это все свое любящее сердце. Одно время она надеялась, что я только дам денег Питеру, получу у него письма и обрету покой. Но я хотела другого — бежать, я хотела уехать с Питером, жить в другом мире, подальше от этой светской, респектабельной трусости. Я отправила Гоуена и Бюки, назначила у себя свидание Питеру. Когда Нэнси поняла, что я собираюсь уехать вместе с ребенком, что я готова отдать его во власть такого человека, как Питер, она решила этому помешать. И прежде всего спрятала деньги и драгоценности, которые я приготовила для побега.
Свет начинает гаснуть; занавес опускается позади Тэмпл.
Она говорит в темноте.
Это случилось ночью, тринадцатого сентября. Питер был уже у меня, я складывала вещи, Нэнси пыталась что-то предпринять, чтобы удержать меня. Да, да, я уверена, что она стояла в темноте за дверью, подслушивала и, когда увидела, что я готова бежать, отрешившись от всего и от всех, забыв о детях, она и замыслила свое ужасное, безумное свое дело. Да, да, в эту ночь, тринадцатого сентября, подсматривая за нами — за Питером и за мной, Нэнси...
Занавес медленно поднимается, открывая гостиную Стивенсон. Тринадцатое сентября, 21 час 30 минут. Слева раскрытый шкаф. Одежда разбросана по полу. Видно, что в шкафу рылись с ожесточением; на столе посреди комнаты — шляпа Тэмпл, ее перчатки и сумочка, а также сумка для детских вещей. Два туго набитых, стянутых ремнями чемодана лежат на полу около стола. Тэмпл вот-вот должна уехать, но она все еще что-то ищет. Когда зажигается свет, Питер стоит перед раскрытым шкафом, держа в руках пеньюар. Питеру лет двадцать пять. Он не похож на преступника или гангстера, скорее напоминает удачливого представителя торговой фирмы по продаже автомобилей или холодильников. Одет без особых претензий, ничего кричащего. Однако вид у него победоносный, самоуверенный. Красивый парень того типа, какой обычно нравится женщинам. На нем летний костюм из легкой материи, шляпа сдвинута на затылок. Он роется в карманах пеньюара, быстро и небрежно бросает его на пол, поворачивается и, запутавшись в одежде, разбросанной по полу, отшвыривает ее ногой. Затем останавливается и глядит на весь этот ворох пестрого тряпья с досадой и разочарованием.