Реквием по монахине
Шрифт:
Стивенс наклоняется и касается ее руки, словно хочет помочь ей встать. Она сопротивляется, но головы не поднимает.
Темпл. Нет-нет. Разве мне по роли не положено стоять так, пока его честь или превосходительство не удовлетворит нашу просьбу? Или я уже окончательно провалила свою роль, даже если суверенный штат предложит мне платок прямо из кармана нашего избранника? Потому что – видите?
Поднимает лицо, глаза ее широко открыты, слез на нем нет; в сторону кресла, где вместо губернатора сидит Гоуэн, она не смотрит. Свет падает ей прямо в лицо.
Темпл. По-прежнему ни слезинки. Стивенс. Встань, Темпл.
Снова хочет помочь ей подняться, но она опережает его и поднимается сама, глаза ее по-прежнему широко открыты и обращены в сторону; она поднимает руку, словно маленькая девочка, собравшаяся заплакать, но вместо этого прикрывает глаза от света.
Темпл. И сигареты не нужно; времени теперь потребуется совсем мало, потому что ему надо только сказать
Стивенс (мягко). Почему бы сперва не закончить? Расскажи остальное. Ты что-то говорила о тюрьме.
Темпл. О тюрьме. Похороны состоялись на другой день – Гоуэн как раз добрался до Нового Орлеана и вылетел оттуда самолетом, – а в Джефферсоне путь на кладбище проходит мимо тюрьмы, да и не только на кладбище, проходит под верхними зарешеченными окнами – общей арестантской и камер, откуда заключенные-негры – азартные игроки, торговцы самогоном, бродяги и убийца – могут смотреть вниз и любоваться, любоваться даже похоронами. Вот так. Стоит кому-то из белых оказаться в больнице или в тюрьме, вы сразу же говорите: «Какой ужас», не из-за стыда, боли, а из-за стен, замков, и тут же посылаете им книги, карты, головоломки. А неграм нет. Вы даже не думаете о картах, головоломках и книгах. И внезапно с каким-то ужасом понимаете, что им не только не нужно книг, чтобы отвлечься, им даже не нужно отвлекаться. Проходя мимо тюрьмы, вы видите их – нет, не их, их совершенно не видно, видны лишь руки меж прутьев решеток, они не стучат, не елозят, даже не стискивают, не сжимают решетку, как белые руки, а просто лежат между прутьями, не только спокойно, но даже успокаивающе, уже разжатые, расслабленные, не чувствующие боли от рукояток плуга, топора или мотыги, тряпок, щеток, колыбелек белых, и даже стальных прутьев они касаются спокойно, безболезненно. Понимаете? Вовсе не искривленные, не скрюченные работой, а даже гибкие и ловкие благодаря ей, разглаженные и даже мягкие, словно, пролив пота всего на цент, они получили то, что белым обходится по доллару унция. Не подвластные работе, нет, и пошедшие с ней на компромисс – тоже не то, а заключившие союз с работой и потому свободные от нее; в перемирии с ней, в мире; эти вот длинные мягкие руки безмятежны и неподвластны боли, поэтому, чтобы выглядывать, смотреть – видеть похороны, процессии, людей, свободу, солнечный свет, вольный воздух, – их владельцам не нужно ничего, кроме рук: не нужны глаза: руки, лежащие между прутьев решетки и глядящие наружу, могут до наступления света разглядеть очертания плуга, мотыги или топора; и даже в темноте, не включая света, могут обнаружить не только ребенка, младенца – не своего, а вашего, белого, – но и загвоздку, помеху – голод, мокрую пленку, незастегнутую булавку – и сделать все, что нужно. Видите. Если бы я только могла плакать. Там в свое время находился еще один негр-убийца, мужчина, случилось это до моего приезда в Джефферсон, но дядя Гэвин должен помнить. Жена этого негра только что умерла – они прожили вместе всего две недели, – он похоронил ее и принялся бродить в темноте по проселкам, чтобы утомиться и заснуть, только из этого ничего не вышло, тогда он решил напиться, чтобы заснуть, но и это не помогло, тогда он стал драться и перерезал горло белому за игрой в кости, и после этого наконец ненадолго заснул; шериф нашел его на веранде дома, который он снял, чтобы жить там с женой, с семьей до самой старости. Выспаться ему не удалось, и вот в тот день в тюрьме надзиратель, помощник шерифа и еще пятеро негров-заключенных едва повалили его и держали, чтобы надеть на него цепи, – он лежал там, на полу, более полудюжины человек с трудом держали его, – и знаете, что он говорил? «Видно, не перестану я думать. Видно, не перестану».
Темпл умолкает, помигивает, протирает глаза и, не глядя, протягивает руку к Стивенсу, который уже вынул платок и отдает ей. Слез у нее по-прежнему нет; она просто прикладывает платок к глазам, словно пуховку, и начинает говорить снова.
Темпл. Но мы уже миновали тюрьму, не так ли? Теперь мы в зале суда. Там было то же самое; дядя Гэвин, разумеется, натаскал ее, это было нетрудно, потому что в ответ на обвинение в убийстве можно ответить лишь: «Невиновна». Иначе незачем даже устраивать процесс; пришлось бы поспешить на улицу и подыскать другого убийцу, прежде чем предпринять следующий официальный шаг. Ей задали этот вопрос, как и положено, вокруг были судьи и адвокаты, судебные приставы, присяжные, Весы и Меч, флаг и призраки Коука, Литтлтона, Бонапарта, Юлия Цезаря и прочих, не говоря уж о глазах и лицах тех, что смотрели бесплатное представление, потому что уже оплатили его налогами, и никто по-настоящему не слушал, потому что сказать она могла только одно. Но этого она не сказала: лишь приподняла голову настолько, чтобы ее было слышно ясно – не громко, лишь ясно, – и произнесла: «Виновна, Господи», – вот так, разорвав, спутав, рассеяв и отбросив
Внезапно поворачивается, говоря так оживленно, что продолжает по инерции говорить, даже увидев, что на месте губернатора сидит Гоуэн.
Темпл. Вот и все. Теперь можете объявить нам о своем решении. Я знаю, спасать ее вы не намерены, но теперь можете сказать об этом. Это будет нетрудно. Всего одно слово…
Умолкает, застывает совершенно неподвижно, однако приходит в себя первой.
Темпл. О Господи.
Гоуэн торопливо поднимается.
Темпл резко поворачивается к Стивенсу.
Темпл. Почему вам вечно нужно возлагать надежды на соглядатаев? Вам это необходимо? Потому что необходимо? Потому что вы юрист? Нет, я не права. Прошу прощенья; я первая начала устраивать трюки, не так ли? (Торопливо, Гоуэну.) Ну конечно, ты не принял снотворного. И значит, тебе незачем было приезжать и прятаться за дверью или под столом или где там ты находился, когда губернатор намекал, что ты спрятался и подслушиваешь, ведь губернатор Южного Штата обязан сделать вид, что сожалеет, поступив не по-джентльменски…
Стивенс. Перестань.
Гоуэн. Видимо, нам нужно было прятаться раньше – лет этак восемь назад, и не в тумбах стола, а в заброшенных шахтах, одна из которых в Сибири, а другая где-нибудь у Южного полюса.
Темпл. Видимо. А у меня и в мыслях не было прятаться. Прошу прощенья.
Гоуэн. Не надо. Только получи проценты, накопившиеся за восемь лет. (Стивенсу.) Ладно, ладно, вели замолчать и мне. (Ни к кому не обращаясь.) Похоже, теперь начинается мой восьмилетний срок просить прощенья. Только дайте немного повременить. Получение признательности в течение восьми лет может оказаться привычкой, нарушить которую трудновато. Была не была. (К Темпл.) Извини. Забудь об этом.
Темпл. Я бы тебе рассказала.
Гоуэн. Ты уже рассказала. Забудь. Видишь, как все просто? Ты могла бы сама говорить так в течение восьми лет; только я скажу: «Пожалуйста, попроси прощенья», а ты на это: «Уже просила. Забудь об этом». (Стивенсу.) Кажется, уже все, не так ли? Можно отправляться домой. (Собирается выйти из-за стола.) Темпл. Подожди.
Гоуэн останавливается, они глядят друг на друга.
Темпл. Куда ты?
Гоуэн. Разве я не сказал? Домой. Забрать Бюки и отвезти в кроватку. (Они глядят друг на друга.) Ты даже не спросила, где он. (Отвечает сам.) Там, где мы всегда оставляем детей, когда…
Стивенс. Теперь я велю тебе замолчать.
Гоуэн. Дай только договорить. Я хотел сказать «у наших ближайших родственников». (К Темпл.) Я отвез его к Мэгги.
Стивенс (поднимаясь). Я думаю, нам пора. Идем.
Гоуэн. Я тоже так думаю. (Выходит из-за стола и вновь останавливается. Обращается к Темпл.) Выбирай. Поедешь со мной или с Гэвином?
Стивенс (Гоуэну). Поезжай. Заберешь Бюки.
Гоуэн. Ладно. (Поворачивается, направляется к двери, в которую входили Темпл и Стивенс, потом останавливается.) Видимо, мне положено снова воспользоваться потайной дверью. (Поворачивается, снова огибает стол, идет к задней двери, замечает на столе перчатки и сумочку Темпл, берет их и протягивает ей, почти грубо.) Возьми; это называется уликами; не забывай их.
Темпл берет сумочку и перчатки. Гоуэн идет к задней двери.
Темпл (вслед ему). Ты надел пальто и шляпу?
Гоуэн, не отвечая, выходит.
Темпл. О Господи. Опять.
Стивенс (касаясь ее руки). Пошли.
Темпл (не двигаясь с места). Завтра, завтра, завтра…
Стивенс (развивая ее мысль)…. он снова разобьет машину о роковое дерево в роковом месте, и тебе придется простить его снова, еще на восемь лет, а потом он снова разобьет машину в роковом месте о роковое дерево…
Темпл. Я тоже вела ее. Какое-то время ее вела и я.
Стивенс (мягко). Тогда пусть это тебя утешит. (Снова берет ее за руку и поворачивается к двери.) Пошли. Уже поздно.
Темпл (упирается). Постойте. Он сказал «нет».
Стивенс. Да.
Темпл. И объяснил, почему?
Стивенс. Да. Он не может.
Темпл. Не может? Губернатор штата, имеющий власть помиловать или по крайней мере смягчить наказание, не может?
Стивенс. Это всего лишь закон. Будь дело только в законе, я мог бы в любое время сослаться на ее невменяемость и не вез бы тебя сюда в два часа ночи…