Реквием в Брансвик-гарденс
Шрифт:
Питт не мог больше оттягивать разговор с самим Рэмси Парментером, так как следовало услышать его собственный рассказ о происшедшем. Он страшился этого мгновения. Если священник станет отрицать свою причастность к трагедии, расследование будет необходимо продолжить. И ему, Томасу, придется шаг за шагом вытягивать из домашних каждую мизерную подробность, пока наконец отчаявшийся хозяин дома не будет загнан в угол тяжкими уликами, вне зависимости от его сопротивления неизбежному.
Если он сознается, дело пойдет быстрее, хотя и останется нелепым и неприглядным, несмотря на все постыдные и абсурдные подробности, против желания вызывающим сожаление у самого суперинтенданта.
Питт постучал в дверь кабинета.
– Войдите, – с идеальной дикцией ответил ему полный благосклонности голос. Этого следовало ожидать: сидящий в кабинете человек привык проповедовать в церкви. Более того, он мог вот-вот сделаться епископом.
Полицейский открыл дверь и вошел в комнату. Кабинет был отделан дубом и имел официальный вид. Левая стена его была заставлена книжными шкафами, а справа располагался большой дубовый стол. Окна в передней стене простирались почти от пола до потолка и были завешены тяжелой бархатной шторой, не совсем подходившей к индийскому, винного цвета ковру на полу.
Рэмси Парментер стоял возле камина. Он оказался старше, чем предполагал Питт, – и заметно старше Виты. Волосы его уже отступили со лба и поседели на висках. Правильные черты лица указывали на то, что в молодые годы этот мужчина был достаточно красив – спокойной, не вызывающей красотой. У него было внимательное лицо, подходящее мыслителю и ученому. Но теперь на нем лежала печать смятения и глубокого недовольства собой.
Представившись, Томас назвал причину своего появления в доме.
– Да… да, конечно. – Рэмси шагнул вперед и протянул ему руку. Странный жест для человека, замешанного в убийстве! Похоже, он не понимал этого.
– Входите, мистер Питт. – Священник указал на одно из вместительных кожаных кресел, находившихся в кабинете, хотя сам остался стоять спиной к огню.
Суперинтендант сел, просто для того, чтобы дать хозяину понять, что никуда не уйдет, пока не сочтет разговор завершенным.
– Не угодно ли вам, сэр, рассказать мне о том, что произошло между вами и мисс Беллвуд сегодня утром? – начал он. Было бы хорошо, если бы хозяин дома тоже сел, однако он, наверное, был слишком взволнован, чтобы оставаться в одном положении. Рэмси то и дело переступал с ноги на ногу, при этом не сходя с того места, на котором стоял.
– Да… да, – ответил он. – Мы ссорились, что, к несчастью, происходило между нами достаточно часто. – Губы его напряглись. – Мисс Беллвуд была большим знатоком древних языков, однако теологические воззрения ее трудно было назвать здравыми, и она настаивала на том, чтобы озвучивать их, прекрасно понимая при этом, что все в этом доме находят их оскорбительными… за исключением разве что моей младшей дочери. Трифена, увы, своенравна, и ей нравится считать себя самостоятельной в своих убеждениях… Хотя на самом деле ее легко может увлечь человек, обладающий присущей мисс Беллвуд убежденностью.
– Это, должно быть, было вам неприятно, – заметил Питт, следя за реакцией собеседника.
– Очень неприятно, – согласился тот, хотя на лице его не отразилось никаких эмоций. Свой гнев, если он и ощущал его, этот человек скрывал превосходно. Быть может, ссоры эти происходили так долго, что он просто привык к ним.
– Итак, вы ссорились, – продолжил Томас.
Священник пожал плечами. Он был явно расстроен, однако не проявлял никаких признаков тревоги, а тем более настоящего страха.
– Да, и достаточно яростно. Боюсь, я наговорил ей такого, о чем теперь сожалею… поскольку мы теперь лишены возможности достичь примирения. – Он прикусил губу. – Это очень… очень… нехорошо, мистер Питт, когда оказывается, что ты в гневе разговаривал с человеком в последние мгновения его жизни, и твои последние слова звучали в его ушах… перед… перед переходом в вечность.
Странные идеи для религиозного человека, высказанные без жара и даже без уверенности… Он искал подходящие слова, отбрасывая очевидные, с точки зрения Питта: не упомянул ни о Страшном суде, ни о Боге. Мало того, потрясение его являлось более глубоким, чем предполагал он сам. Если Рэмси действительно убил свою сотрудницу, как, похоже, считала мисс Брейтуэйт, то, возможно, он находился сейчас в состоянии внутреннего онемения.
И тем не менее суперинтендант читал на его лице только смятение и сомнение. Возможно ли, что священник изгнал ужас убийства из своей памяти и на самом деле ничего не помнит?
– Мисс Беллвуд вышла из этой комнаты в гневе, – громко произнес Томас. – Люди слышали, как она кричала на вас, или, во всяком случае, слишком возвышала голос.
– Да… да, в самом деле, – согласился Рэмси. – Боюсь, что и я разговаривал с нею не менее оскорбительным тоном.
– Где вы говорили это, преподобный Парментер?
Посмотрев на полицейского круглыми глазами, тот переспросил:
– Где говорил? Здесь… В этой самой комнете. Я… я подошел к двери, к самой двери… а потом… потом понял, что уговаривать ее бесполезно. – Он стиснул ладони в кулаки. – Я был настолько рассержен, что, боюсь, наговорил ей много такого, о чем буду потом жалеть. Затем… я возвратился к столу и сел за работу… во всяком случае, попытался это сделать.
– Так вы не выходили следом за мисс Беллвуд на лестничную площадку? – Питт с трудом изгнал недоверие из своего голоса.
– Нет. – В голосе священника прозвучало удивление. – Нет. Я уже сказал вам: я опасался того, что ссора примет необратимый характер, если я продолжу ее. Я находился в большом гневе. – Воспоминание исказило его лицо. – Временами эта молодая особа вела себя удивительно самонадеянно и дерзко.
Он вновь переступил с ноги на ногу, чуть отодвинулся от огня и продолжил:
– Однако в своем деле она была великолепным специалистом, невзирая на ограниченность мышления и влияние собственных, весьма эксцентричных предрассудков. – Он посмотрел в глаза Томасу. – Скорее, на мой взгляд, имевших эмоциональную, чем интеллектуальную природу. Что поделаешь – женщина, к тому же молодая… Было бы нечестно ожидать от нее большего. Собственная природа ограничивала ее, как и всех нас.