Реквием
Шрифт:
— Ты Уильям Кемпбелл? — сухим тоном осведомился один из сидящих.
Уилл слабо кивнул.
— Отвечай громко, — недовольно буркнул дознаватель.
Уилл откашлялся и, морщась, сглотнул.
— Да, это я.
— Рыцари Темпла продолжают заявлять о своей невиновности и отвергают выдвинутые против них обвинения. В соответствии с повелением его святейшества папы Климента им даровано право защищать себя перед судом. Ты желаешь вместе с ними доказывать свою невиновность?
— Да, — ответил Уилл, с трудом понимая происходящее. — Желаю.
— Истинно желаешь?
— Да.
Чиновник нацарапал что-то на пергаменте, затем кивнул стражникам.
Уилла схватили за руки.
— Когда это случится? — прохрипел он на пороге комнаты. — Когда?
Но ему не ответили.
Вернувшись в камеру, Уилл устало оперся спиной на сырую стену и сполз по ней на пол.
Минул почти год, как его заперли в каземате. И все это время мучители неутомимо старались довести его до грани безумия. Каждый день он молил Бога даровать ему смерть, но опытные инквизиторы знали пределы возможностей человека. И он жил, несмотря на дыбу и огонь, несмотря на голод. Несмотря на выколотый глаз.
Месяца три назад допросы ненадолго прекратились. Потом возобновились в присутствии назначенного папой кардинала и уже без таких страшных мучений. На одном из допросов Ногаре сказал ему, что папа разослал правителям Запада письма, повелевая захватить все прицептории в их королевствах. Уилл говорил себе, что министр лжет, пытается сломить его волю, — ведь он так и не выдал, куда увезли казну парижского Темпла, — но знал правду: Климент их бросил, и надеяться не на что.
Уилл пытался заставить свой вялый мозг думать. Что означает предстоящий суд? Ведь следы истязаний инквизиторов скрыть невозможно. И он хорошо помнил, какое впечатление на кардиналов Священной коллегии произвели раны великого магистра.
Его размышления прервал звук шагов в коридоре. Затем со скрипом сдвинулся засов, и в глаза ударил свет факела. В камеру вошли трое или четверо гвардейцев, Уилл не разглядел, а затем еще кто-то, держа перед собой факел. Это был Ногаре.
Он склонился над Уиллом с хищным видом.
— Рад был услышать, Кемпбелл, что ты пожелал защищать себя и орден. — Он зло усмехнулся. — Неужели ты настолько глуп, что поверил, будто я тебе это позволю? И другим тоже?
— Так, значит, все ложь? — вяло отозвался Уилл. — Эти люди. Они просто лгали?
— Ничуть нет. Они сказали правду. Таков замысел Климента. Жалкий дурак вознамерился устроить над вами справедливый суд. Хочет, чтобы все видели, какой он мудрый понтифик. Хотя на самом деле был и остался марионеткой короля.
— Почему ты нас так ненавидишь? — спросил Уилл, отворачивая голову, лишь бы не смотреть на гнусное лицо министра.
— При чем тут ненависть, Кемпбелл? — Ногаре искренне удивился. — Ты слишком мелкая букашка, чтобы удостоиться ненависти.
— А Климент? Бонифаций? Бенедикт? Что подвигло тебя на убийства?
— Попридержи язык, пока его не отрезали. — Ногаре быстро захлопнул дверь камеры, чтобы не слышали гвардейцы.
— Но это ни для кого не секрет.
— И все же меня так никто и не уличил.
— В этой жизни нет, но в следующей…
— В следующей? — Ногаре хрипло засмеялся. — Какая чушь! — Он нагнулся над Уиллом. — Но ты в это веришь. И даже сейчас, вот такой, какой ты есть, воображаешь, будто Бог сидит там, наверху, и смотрит на тебя, добрый и справедливый. — Он понизил голос. — И мои отец с матерью верили. Только они были не христиане, а катары. Их крепость Монсегюр пала почти за двадцать лет до моего рождения. Крестовый поход Церкви завершился. Мои родители счастливо избежали сожжения на костре и, как и другие уцелевшие катары, обосновались в небольшом городке на юге Франции. Притворились христианами, отмечали церковные праздники, каждую неделю ходили на мессу, но ночами тайно предавались своей ереси. Я рос, наблюдая за их двойной жизнью, разыгрывал из себя послушного сына, но презирал. — Рот Ногаре скривился в усмешке. — Помню, как мы все запирались в кладовой, моя сестра поднимала свечу, а отец шептал заклинания, одновременно сильно потея.
Затем я покинул дом, отправился в Монпелье, начал учебу в университете. Изучал римское и церковное право и прочие науки, и постепенно мне открылась суть веры. Я увидел, как Церковь ловко управляет доверчивой паствой и какую выгоду извлекают для себя ее иерархи. Мои глаза открылись, и я понял — мирянин может делать то же самое, используя законы. И государство может стать выше Церкви. Я продолжал неистово читать и накапливать знания. А потом совершил ошибку — попытался отвратить отца от бессмысленных ритуалов, хотел ему помочь, убедить. Но все закончилось руганью, и он изгнал меня из дому. Однако на этом мой отец не успокоился. Будучи уважаемым членом общины, он добился, чтобы меня лишили высокой преподавательской должности, какую я занимал в Монпелье, за что получило свое — я донес доминиканцам, что отец продолжает исповедовать веру катаров. — Ногаре замолк на пару секунд с отстраненным выражением лица. — Я хотел убедить его в моей правоте — пусть он увидит торжество закона над Богом. Я думал, мои родители и сестра откажутся от своих верований, покаются и будут молить о прощении. Я жаждал их посрамления и унижения. — Министр снова устремил взгляд на Уилла. — Но они не отказались от веры, несмотря на пытки инквизиторов, и пошли на костер с гордо поднятыми головами. Когда воины зажгли под ними вязанки хвороста, они начали читать те же самые молитвы, как и тогда, в темной маленькой кладовой. Но сейчас их слушала большая толпа.
— Так ты мстишь Церкви? — спросил Уилл.
Ногаре резко дернулся.
— Нет, мной движет не месть. Я стремлюсь доказать. — Его лицо снова стало спокойным. — Доказать, что лишь человек властен над человеком. Инквизиторы сожгли моих родителей и сестру на костре, и их Бог не вмешался, не облегчил страдания. И где же находился Бог, когда я убивал Бонифация и Бенедикта? — Он рывком выпрямился. — И где Бог сейчас, когда я уничтожаю воинов Христа? — Ногаре распахнул дверь и приказал гвардейцам: — Берите его.
Министр зашагал впереди, за ним — стражи с Уиллом. Они вышли на главный двор крепости, где у фургона ждали больше двух десятков конных гвардейцев. Уилл не успел насладиться видом припудренного звездами пурпурного ночного неба. Его быстро впихнули в фургон, где сидели еще пятеро узников. Уилл пытался разглядеть их бледные лица, но повозку затрясло по неровной дороге.
Вскоре стало ясно: они направляются куда-то за город. Рыцари молчали, понимая, что это их последний путь. Каждый сидел, склонив голову в задумчивости или молитве. Уилл думал об отце. Что он чувствовал тогда, направляясь к месту казни у крепости Сафед? Уилл не сомневался, что отец был спокоен и шел с высоко поднятой головой. Мамлюкам с их мечами не надо было его принуждать.
Фургон тряхнуло. Он свернул в поле, проехал немного и остановился. Королевские гвардейцы приказали рыцарям вылезать, и те неловко спрыгнули в высокую траву один за другим. В отдалении Уилл разглядел стены Парижа. Совсем неподалеку шелестели листвой дубы. Рыцарей окружили пятнадцать всадников с мечами и поднятыми щитами. Уиллу показалось странным, что они повернулись к ним спиной, но вскоре его внимание, и остальных рыцарей тоже, привлекли сооружения неподалеку, чуть справа на небольшом холме. На фоне ночного неба зловеще выделялись три высоких шеста, ощетинившиеся вязанками хвороста и соломы. Один из рыцарей перекрестился и начал молиться.