Реквием
Шрифт:
Боян постоянно подчеркивает это свое «честно», и держится он куда естественней, чем Апостол, и все же я не могу отрешиться от мысли, что мой подопечный врет нисколько не хуже Апостола.
— Ладно, ступай, — досадливо машет рукой майор.
Однако парень не торопится уйти и в какой-то нерешительности посматривает на Драганова.
— Мне только хотелось вас попросить...
Он замолкает, и Драганов в свою очередь смотрит на парня.
— В чем дело?
— Мне хотелось вас попросить, чтобы вы не сообщали товарищу Боеву... Тем более что я и в самом деле ничего не знаю про эту аптеку и... почти порвал со всей этой компанией... и вообще...
— А почему ты боишься товарища Боева?
— Я не боюсь. Неловко мне.
— Ладно, ступай, — повторяет майор.
Видали! Неловко ему.
Сегодня тоже все послеобеденное время проходит в служебных разговорах с Бориславом, только на сей раз к теме «Томас» прибавилась еще одна — «Чарли».
— Ужасно нечистоплотный тип... — замечает мой приятель.
— Что конкретно ты имеешь в виду?
— Все... Особенно его ноги.
Борислав вытаскивает из какой-то папки несколько снимков и через стол бросает их мне.
— Смотри, он босой! — изумляюсь я, взглянув на первый снимок.
— Только когда в парадной форме, — уточняет мой коллега.
Гражданин Чарлз Уэст - в дружеском общении Чарли — заснят во всем своем величии в момент, когда он выходит из посольства. Худой и высокий, конечно, не то что Апостол, он одет с артистической небрежностью — рубаха в крупную клетку, распахнутая почти до пояса, мятая кожаная куртка и такие же мятые ковбойские штаны. Лицо в основном представлено большущим острым носом. Остальная же его часть в большей или меньшей степени скрыта буйной кудрявой растительностью — длинной косматой шевелюрой, всклокоченной бородой и свисающими усами. Гитара, висящая на плече, и босые ноги счастливо дополняют его парадный вид.
— О! Наш герой моторизован, — замечаю я, переходя к следующей фотографии, на которой Чарлз Уэст восседает на своем мотоцикле.
— Приволок это старое барахло из Турции и газует на нем туда-сюда.
— И где его резиденция?
— Живет на улице Патриарха Евтимия у одной старушки, сестры его матери.
— А чем он занимается в последние дни?
— Все тем же: шляется по кафе. 1Йо всяком случае, в посольство он не наведывался, если тебя это интересует.
Борислав тянется к сигаретам, закуривает с рассеянным видом, как бы машинально, не сознавая этого. Потом говорит, выбрасывая вместе со словами и соответствующее количество дыма:
— Пока что эта фигура не играет никакой роли. Самый банальный случай — бродяжка из богатой семьи. Один из тех скитальцев, коих тысячи шляются по белу свету, потому что это модно — скука и наркотики не дают им покоя.
— У нас наркоман ничего не найдет.
— Пожалуй. Но этот нашел Марго.
— Марго не находка. Таких всюду хватает, как говорится, хоть пруд пруди.
— Знаешь, когда человек влюблен, ему начинает казаться, что с его возлюбленной никто не может сравниться.
— Наркоманы не очень-то сильны в любви.
— Может, это и не любовь... Дружба, привязанность. Что бы там ни было, для меня эта фигура не имеет никакого значения.
— Таких фигур, которые бы не имели никакого значения, в жизни не бывает. Так же, как в шахматах.
— Понимаю. Но я имею в виду данный момент.
Данный момент... Откуда нам знать, что подготавливается в данный момент. Быть может, этот косматый и бесхарактерный Одиссей уже превратился в инструмент для осуществления операции, об истинных целях которой сам он понятия не имеет. А может, мы готовимся устроить облаву в лесу, в котором давным-давно нет дичи, устраиваем засаду для призраков, может, мы вообще зря вторглись на территорию Драганова.
Оставив на работе свои координаты на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств, мы торопимся в «Болгарию» чего-нибудь поесть. У широкой витрины нашелся свободный столик. Лениво жуя и запивая пивом сосиски, мы наблюдаем за движением прохожих по бульвару. Скоро вечер, в такое время люди обычно выходят на прогулку. На тротуаре в мягком свете заходящего солнца медленно дефилирует молодежь парами или группами, прохожие болтают, смеются, иные посматривают в нашу сторону, и мы невольно чувствуем себя на положении манекенов, рекламирующих в витрине сосиски и пиво — это, мол, вкусно и питательно.
Как бы то ни было, но после того, как ты занимался больными людьми и их болезнями, приятно видеть вокруг себя такой жизнерадостный и здоровый народ. «Их всего несколько десятков», — говорит Драганов. И может быть, он, Драганов, даже не подумал о том, что для него это сравнительно малое число не имеет никакого значения, потому что он на всю жизнь осужден заниматься этими несколькими десятками, по восемь, а то и по десять часов в сутки проводить только с ними, видеть воочию их драмы и катастрофы, потому что фактически они неотделимы от его собственного существования.
Мы выходим на улицу в сумерки. В невообразимой сутолоке на улице Бенковского находим оставленную нами служебную машину. Я сажусь за руль, и через десять минут мы останавливаемся на узенькой, скверно освещенной улочке.
— Это и есть тот самый дом? — спрашивает Бори-слав, вылезая из машины.
— Это его родной брат, — поясняю я, потому что весь здешний квартал состоит из почти одинаковых, очень неухоженных жилых зданий, построенных где-то в начале войны.
Мы входим в парадную дверь, попадаем на неосвещенную лестничную площадку, откуда через черный ход — во двор, пересекаем его, чтобы вскоре очутиться в другом таком же дворе, после чего проникаем, опять же черным ходом, на второй этаж. Кнопка звонка подает сигналы морзе, тихо раскрывается дверь, мелькает лицо одного из наших людей.
— Что нового? — обращаюсь к лейтенанту и его помощнику, которые здесь дежурят.
— Ничего, ждем...
На экране телевизионного устройства видна просторная гостиная — не наша, а та, что в доме напротив. В ней наступает оживление. Входит Марго, сопровождаемая Апостолом и Пепо. Кавалеры запросто располагаются в креслах, а Марго тем временем направляется в нашу сторону, вероятно для того, чтобы опустить шторы. Напрасный труд, только как ей об этом скажешь. Наши окна тоже давным-давно зашторены, однако для телевизионных устройств это не помеха.