Реквием
Шрифт:
— А здесь куда идете, если надо что сообщить?
Кондуктор невнятно сообщает какой-то адрес по улице Евлоги Георгиева.
— Но там я никого не знаю. Меня только предупредили, что если будет что-то важное, очень важное, то мне следует написать простое письмо и в случае какой опасности вставить в него одну фразу, а ежели необходима личная встреча — другую, и опустить письмо в почтовый ящик Касабовой.
— Когда и сколько раз вы пользовались этим почтовым ящиком?
— До прошлого года ни разу. Но так как в последнее время вокруг меня стали сгущаться тучи, я послал одно за другим пять писем — каждый месяц по письму.
— Ну и?..
— И ничего. На мои сообщения об опасности мне отвечали, что ими приняты меры и в случае надобности меня вывезут. А на свои просьбы о встрече я вообще не получил ответа.
— А как вы установили связь с Томасом?
— Обыкновенно. Прошлой ночью я нашел у себя записку, в которой сообщалось, что во время поездки меня будут спрашивать.
— Вы сохранили записку?
— Зачем же я стал бы ее хранить? Сжег.
— Ну и потом?
— Когда я вошел к иностранцу, чтобы приготовить постель, он шепнул мне, чтобы я зашел к нему попозже, когда все утихнет и когда в вагоне не будет пограничников и тому подобных лиц.
— Про меня вы ему сказали?
— Вас тогда еще не было.
— И теперь Томас предлагает вам спасение, да? — спрашиваю я, опираясь на скудный запас словесного лома.
Проводник молчит.
— И вы ему верите?
— Я давно перестал им верить, — говорит он, медленно поднимая голову. — Но мне ничего другого не остается...
— Другое вы проиграли... много лет назад... давным-давно... Если бы вы еще тогда, собравшись с духом, пришли к нам да сознались во всем... Но что теперь об этом толковать. Лучше скажите, как вы себе представляете будущее?
— Как мне его представлять... — уныло бормочет человек.
— Я хочу сказать: если бы я не вмешался. Вы окажетесь по ту сторону, через месяц-два к вам перебросят и вашу семью, и вы заживете новой жизнью... Так, что ли?
— Хм...
— А вам не пришла в голову такая мысль: какого рожна им спасать вас и вашу семью, когда вы им больше не нужны?
— Чтобы я находился при них... Чтобы не пошел в наше посольство и не рассказал про их плутни...
— Вам кажется, что вы все еще представляете для них известную опасность... Верно. Только эту опасность они могут устранить и намерены это сделать, не держа вас при себе, а избавившись от вас. Это дешевле, выгоднее и, что самое главное, проще. Такие у них методы.
Проводник молчит, мысленно взвешивая мои слова.
— Должно быть, так они и рассчитывали сделать... — тихо говорит он. Потом добавляет: — Но теперь уже все равно... Если бы даже я очутился там и меня бы оставили в покое, грош всему цена... Без жены и детей я ничему не рад...
— Ну, причитать пока рано, — говорю. — Вы однажды уже пошли на преступление, вообразив, что делаете это из любви к своим близким. Теперь настало время действительно сделать что-нибудь ради них и ради самого себя.
Человек снова медленно поднимает голову, и в его глазах появляется какой-то смутный проблеск жизни.
— Речь идет не о том, чтобы одним махом на всем поставить крест, — спешу предупредить его. — Так или иначе, вы понесете наказание, потому что в нашей стране существуют законы. Однако степень наказания может быть разной, и зависит она от вашего дальнейшего поведения.
— Скажите, что я должен делать? — спрашивает проводник с тем же неуверенным блеском в глазах.
— Вам следует продолжать путь до Стамбула.
— Но разве... Как же это?..
— А так, как будто ничего не случилось.
— А может, мне уже не стоит возвращаться?.. — испытующе смотрит на меня человек.
— Дело ваше.
— А если они помешают мне вернуться?
— Мы вам поможем.
— А если попытаются меня ликвидировать?
— Есть такой риск. Но вы уже предупреждены и сможете быть более осмотрительным. К тому же речь идет только об одних сутках, после чего вы возвращаетесь обратно. А главное, делайте вид, что ничего не случилось и что вы не склонны отказываться от своих намерений.
Проводник снова погружается в размышления. Потом вдруг решает:
— Хорошо. Я готов.
— В таком случае, — говорю, — давайте выкурим еще по сигарете и подробнее рассудим, как нам быть.
Вокзал в Стамбуле. Ничего особенного, кроме шума, сутолоки да адского зноя, в чем тоже нет ничего особенного. Из дверей второклассных вагонов с выкриками посыпали суматошные пассажиры, одних вытаскивают, других вышибают. Вышибать трудно, потому что у каждого пассажира по восемь—десять чемоданов. Самые нетерпеливые передают свои вещички через окно в руки рвущихся в бой встречающих. Приезжающие большей частью отходники, возвращающиеся из Швейцарии, ФРГ или Дании.
В иные времена люди шли на отхожие промыслы, гордые своим мастерством, любимыми ремеслами. Ныне же самое главное — иметь крепкие руки, чтобы выполнять тяжелую работу, которая для изнеженных европейцев кажется слишком грубой, — копать лопатой землю да перетаскивать тяжести. А если ты проработал несколько лет и вел счет каждому медяку, то можешь скопить достаточно средств, чтобы набить картонные чемоданы низкопробными, уцененными товарами и триумфально вернуться на родину.
Стоя в коридоре у окна вагона, я наблюдаю за тем, как поезд освобождается от победителей и трофеев, и нетерпеливо жду, когда в толпе появится мой человек. Несколькими окнами дальше Томас с секретаршей тоже ждут встречающих. Я делаю вид, что не замечаю его, да и он, похоже, не обращает на меня никакого внимания.
Томасу больше повезло. К вагону пробивается высокий мужчина в темно-синей шоферской фуражке и принимает из рук дипломата два маленьких чемоданчика. Минутой позже появляется и мой человек, и мы сквозь жару, скопище людей и горы чемоданов плывем к месту стоянки нашего «мерседеса».
Рассеянным взглядом мне удается установить, что дипломат со своей секретаршей уже удаляются на черном «бьюике», а позади них в шикарном такси в обществе незнакомого молодого человека дремлет Бори-слав. Все это сейчас меня мало трогает, и я даю знак своему человеку ехать в отель.