Реквием
Шрифт:
В пятьдесят пятом году земляной погреб, вырытый отцом ещё в тридцатых, в период таяния снегов обвалился. Ремонтировать его отец не стал. Решил строить большой каменный оштукатуренный подвал с железобетонным перекрытием, на котором решил разместить летнюю кухню и, невиданную доселе в селе, настоящую баню с ванной и паром.
Бутовый камень отец выписал в правлении колхоза. Стоимость камня даже по колхозным меркам была баснословно дешевой. Выписывая камень, тогдашний председатель колхоза Анисько (Анисим Иосифович Твердохлеб), извиняясь, сказал:
– Транспорт ищи сам. Если бы у меня было вдвое больше машин, то сейчас в сезон, всё равно бы не хватило,
Солнце начинало садиться, когда однажды у наших ворот остановились три самосвала. Выпрыгнув из кабины первого, отец, бросив пиджак на чистилку для обуви у крыльца, стал руководить разгрузкой. Задним ходом машины въезжали во двор и вываливали камень туда, куда указывал отец.
Разгрузка камня в тот оказалась для меня целым фейерверком открытий. Затормозив, из кабины спрыгивал шофер и, дернув рычаг за кабиной, снова садился в кабину. Мотор начинал надсадно урчать. Кузов неожиданно вздрагивал и передняя его часть начинала подниматься. Под собственным весом открывался задний борт. А кузов уже упирался в свисающие со стороны Гусаковых ветви орехов, закрывающих половину нашего двора. Затем раздавался грохот и вся масса камня вываливалась позади самосвала. Машина вздрагивала, словно отряхиваясь, и мгновенно становилась выше. Поднимались клубы белой пыли, медленно оседающей на землю пепельным шлейфом, направленным в сторону нашего сада.
В тот вечер все три водителя ужинали у нас. Полулежа в широкой кровати за грубкой я рассматривал шоферов и внимательно прислушивался к разговорам за столом. Скоро я знал их фамилии и имена, откуда они, когда они собираются окончательно разъехаться по домам.
Водители ужинали у нас еще несколько раз, после того, как днем разгружали гравий, песок и старые рельсы. Моим вниманием завладел шофер светло-зеленого нового самосвала. Фамилия его была Кузик. В отличие от своих небритых собратьев, сидящих за рулем в поношенной промасленной одежде, Кузик всегда был чисто выбрит. Брюки его всегда казались только-что выглаженными.
В кабине за сиденьем у него хранились две щетки. Перед тем, как сесть в машину, щеткой для одежды он сначала сметал пыль с сиденья, затем отряхивал брюки. Потом доставал вторую щетку и энергично чистил свои, и без того блестящие, светло-коричневые туфли. Но главной в его одежде была куртка. Кожаная, темно-рыжей окраски, она была постоянно полурасстёгнутой, не имела потертостей и казалась новой.
Отец умел разговорить людей. Слушая разговоры, я узнал, что Кузик родился в двадцатом в Харбине, куда его родители бежали от революции. Отец отплыл в Аргентину, а мама с маленьким тогда Владимиром, через Европу сумела вернуться во Львов, бывший тогда под поляками. Осенью тридцать девятого Львов заняли русские и мама Кузика решила переехать в Каменец-Подольск, где жил её брат.
Кузик ел очень опрятно. Это было видно даже мне, тогда десятилетнему. Когда он жевал, рот его был постоянно закрытым. Он никогда не пил больше одной стопки. Мама говорила, что после него и стол не надо убирать. Отец рассказал, что Кузик учится заочно в автодорожном техникуме, после которого станет начальником.
Второй водитель, по фамилии Хоменко, был чуть ниже среднего роста здоровяком с квадратным лицом и круглой головой. После первой же стопки лицо его становилось багровым. Волосы цвета спелой соломы были зачесаны гладко назад. Но скоро они распадались на прямой пробор. Когда он ел, наклонив голову, распавшиеся пряди над небольшими залысинами были похожи на небольшие, направленные вниз, рога, а он сам в такие минуты походил на упрямого упитанного бычка. Хоменко разговаривал на украинском, но речь его была странной. Вместо "я" он всегда произносил "а". Однажды, когда он возился с мотором, попросил меня:
– Дай трапку! Она за сизенем (сиденьем).
Хоменко был неразговорчив. Он ел серьезно, не спеша. Казалось, он даже не прислушивался с разговорам отца с Кузиком, который оказался более общительным. После ужина Хоменко вставал из-за стола раньше всех. Усевшись на толстый ствол старой вишни, спиленной отцом, он неизменно закуривал папиросу "Прибой". Курил, глубоко затягиваясь и выпуская дым в течение нескольких выдохов. Однажды я спросил его:
– Вы можете пускать дым кольцами ?
Не поворачивая головы, Хоменко ответил мне вопросом:
– Зачем?
Больше я его никогда ни о чем не спрашивал.
Пока остальные сидели за столом, Хоменко успевал выкурить две-три папиросы. Казалось, он все время смотрел в землю. Периодически на его угловатом, с редкими оспинками, лице вздувались крупные, перекатывающиеся под красной кожей, желваки.
Третьего звали Жоржей. Родом он был с Кодрян. Высокий, худой, если не сказать тощий, Жоржа с трудом, пригнувшись, втискивался в кабину. За рулем Жоржа сидел, сильно ссутулившись. Он сам шутил, что ему надо отдельную высокую кабину, либо, на худой конец, вырезать дырку для головы. Тогда он сможет рулить, не сгибаясь.
Когда он сидел за рулем, на длинных узловатых пальцах левой руки были видны наколки, по одной букве на каждом пальце. Я долго не мог опознать буквы из-за обилия густых волос. Потом разобрал: "ОРЖА". Не страдая стеснительностью, я спросил, что означает наколотое. В ответ он вывернул кисть тыльной стороной. Всё стало ясно. На большом пальце была наколота заглавная буква "Ж". Жоржа.
За стол он почему-то садился последним, уступая другим. По первой всегда наливал отец. Следующую стопку Жоржа мог налить, не дожидаясь других. Подняв чарку, он неизменно говорил:
– Ну шо, поихалы!
Водку он выливал в себя, не глотая. Очередную стопку он заедал кусочком лука и лишь потом наверстывал упущенное вместе с остальными. Из сольницы на край тарелки, не скупясь, отсыпал соль и, не попробовав, обильно солил еду. Пил Жоржа больше остальных. После двух-трех стопок он неожиданно, часто прерывая собственную речь, запевал. Когда он говорил, голос его был густым и низким. Пел же он тенором, удивительно правильно.
Каково же было моё изумление, когда однажды вечером я узнал, что Жоржа сидел в тюрьме! Сидел он целых семь лет! За эти семь лет были две амнистии. Выпускали на волю матерых бандитов, предателей, а Жоржу держали, как он сам говорил, от звонка до звонка. Мне стало не по себе, когда я узнал об этом. Сидевших в тюрьме я еще не видел. В одну минуту добродушие Жоржи стало казаться притворным, напускным. Мне сразу стало неуютно даже в нашем собственном доме.
Выручил отец. Он спросил напрямик:
– За что ты сидел, Жоржа?
Вернувшись из армии, Жоржа поступил на курсы в МТС и там же остался работать трактористом. Однажды осенью он пахал на своем допотопном, на железных, с длинными блестящими зубами, колесах, "Фордзоне" недалеко от села. Увидев вырывающиеся струйки пара из под пробки радиатора, подъехал к колодцу. Заглушил, чтобы немного остыл мотор. Когда доливал воду, подошла, неподалеку жившая, старушка с небольшой бляшанкой (жестянной банкой) на 3 - 4 литра в руке.