Реквием
Шрифт:
В сложенном, как в папке, куске картона лежали несколько листов гербовой бумаги с надписями, вероятно, на румынском языке. На самом дне я нашел длинные и короткие не русские деньги и несколько крупных белых монет с изображением головы. Вероятно, это была голова короля Михая.
Я вынес баул в швейную. Все, включая Штефана, с интересом стали рассматривать содержимое. Я был несказанно удивлен, что Штефан, столько лет, проживший в доме, до сих пор не догадался посмотреть, что там лежит.
Особенно долго рассматривали деньги. В конце Штефан дал мне одну монету и купюру, сказав,
Через несколько лет история с «найденным» мной баулом имела свое продолжение. Уже ходившая в школу, Тая, вынесла баул во двор. Выбрав наибольшее количество одинаковых бумажек, с помощью клейстера, приготовленного для пропитки клеенки бортов верхней одежды, старательно обклеила дощатую дверь сарая долларовыми купюрами.
Как только Тая закончила работу, пришел с конюшни Дидэк. Тая попросила его оценить качество работы и красоту дверей. Дидэк подошел к Тае, и, нежно прижав ее голову с соломенно-желтыми косами к своей, пахнувшей лошадиным потом, фуфайке, долго и неподвижно стоял.
В ту минуту, возможно, он видел себя в забое шахты, при выходе из которой управляющий рассчитывался с шахтерами за проделанную работу. Платили ежедневно, потому, что завтрашнего дня у шахтера могло не быть вообще.
Постояв, он тихо пошел в буду, в которую я всегда так хотел попасть. Из буды он вышел через минут десять, слегка пошатываясь. Сняв только фуфайку и не поужинав, он свернулся калачиком на широком топчане. До утра.
А на утро баба Волиянка, ворча, сначала отмачивала, а затем тщательно скоблила изукрашенную Таей дверь сарая. В те годы за только лишь одно хранение иностранной валюты по голове не гладили.
Я мог обследовать окрестности дома и сарая бесчисленное количество раз, всегда находя что-то новое. Обследуя длинный стог соломы за сараем в поисках оброненных курами яиц, я больно ударился ногой о металл. Разрыв солому, я обнаружил залежи металлолома, чем облегчил классу выполнение плана по сбору металлолома. Лишь более чем через полвека, Таисией Степановной мне было предъявлено «обвинение» в терроризме: уничтожении богатого наследства — бельгийской маслобойки.
Единственные два места, куда, по выражению бабы Волиянки, меня не таскало, были соломенная буда в огороде и чердак дома. Ах, как мне хотелось там побывать!..
Одежда, по выражению мамы, на мне горела. Одевая меня утром, мама не была уверена, что назавтра я смогу одеть ту же одежду. До школы я одевался предельно просто и удобно. Одев на меня отцовы черные трусы, которые подчас закрывали мои ноги почти до щиколоток, мама стягивала резинку на моем животе. Так и бегал всё лето с утра до ночи, да и ночи проводил в тех же трусах до самой осени, пока не приходила пора одевать брюки.
Однажды, когда мы обследовали состояние швейных машин за сараем Савчука, хозяин погнался за нами в сторону Натальских. Перелезая впопыхах через забор из острых кольев, я зацепился трусами за кол. А Савчук, которого мы боялись из-за его звероватого вида, уже настигал. Рванувшись изо всех сил, я разорвал промежность трусов и несколько дней щеголял в длинной черной юбке со стрепихами спереди и сзади. Почти так, как сейчас любят изысканно одеваться модницы.
Одного взгляда Штефана было достаточно, чтобы оценить состояние моего немудреного одеяния. Два дня никто из домашних, слава всевышнему, не замечал распоротой штанины брюк, недавно купленных отцом в Могилеве. Штефан, мельком взглянув на меня, приказал снять штаны. Через полминуты брюки были как новые.
Но чаще всего Штефан строчил мои порванные карманы штанов. Сами карманы с каждым ремонтом становились все более мелкими и так нужные мне гвозди, старые ключи, крупные гайки, пудэлки (круглые складывающиеся жестяные коробочки от сапожного крема), а то и зуб от бороны начинали вываливаться, как только я садился на корточки.
Однажды Штефан шил что-то для отца. Из оставшихся лоскутков материала Штефан сшил мне кепку. Я был по-настоящему счастлив. Особенно мне нравился большой круглый пуп в самом центре кепки.
В дальнейшем Штефан, бывало, шил мне по две-три кепки в год. Кепки мы разбивали палками, играя в гуталки. На воткнутую в землю палку надевали кепку, которую надо было сбить. Все участники игры гутали палками с булавой на толстом конце. Особенно страдали козырьки.
Я приходил к Штефану и молча, протягивал изуродованную кепку для ремонта. Повертев в руках бывший головной убор, Штефан, как правило, шил мне новую кепку. Особенно мне нравились кепки, сшитые из разноцветных клиньев и большим пупом наверху.
Запомнилась курточка, сшитая по фасону, который в селе называли «комбинацией». К материалу, оставшемуся после шитья Анелькой Кордибановской маминой юбки, Штефан, добавив лоскутки светлого материала, сшил мне великолепную комбинацию. Если задний лоскут был прямой, то спереди вкладки спускались двумя пиками между полукружьями. Курточку я носил охотно и довольно долго, пока не стали совсем короткими рукава.
Не обходилось без курьезов. Отец, будучи в Могилеве, купил материал в мелкую клеточку для моего костюма к пасхе. Пошли к Штефану вдвоем. Обмерив меня сверху донизу, Штефан записал множество цифр в ученической тетради. Еще раз осмотрев материал, удовлетворенно кивнул и назначил день первой примерки. Это был второй или третий день после пасхи, которая в том году была в апреле.
— А первого мая пойдешь на бульвар в новом костюме. — подумав, сказал Штепфан.
Но отцу почему-то понадобилось одеть меня в новый костюм к пасхе. Указав на горы материала, Штефан извинительно произнес:
— Вуйку! (родной дядя — польск.) Смотрите сколько работы. И все к пасхе. И главное, я уже людям пообещал. Тут и с Мошан, Городища, с Плоп.
Но патриарх закусил удила. Бросив в жанту материал, он схватил меня за руку. Мы пошли. Нет, не домой. Дойдя до шляха, мы повернули на Плопы. Я был рад нечаянному приключению. Войдя в село, мы свернули в первую улочку налево и долго шли вдоль крайних дворов, за которыми текла Куболта.