Реквием
Шрифт:
Муж моей сестры быстро нашел общий язык со сватом. Пили они втроем с председателем у сестры дома, всегда до глубокой ночи. По утрам все трое ходили опухшими. Я ни о чем не подозревал. Только сейчас, в вагоне вспомнил, как кумнат (муж сестры), придя к нам сильном подпитии по-хозяйски оглядывал комнаты.
Уже перед уходом сказал, что обе печки надо переделать. А через две недели ночью нас подняли, спешно погрузили. Когда мы одевались, следили, чтобы мы из хаты ничего не взяли. Мне тогда невдомек было, только сейчас дошло.
Люди в вагоне постепенно разговорились. Общая на всех беда, свалившаяся
Пожилой, еще крепкий, невысокого роста Панфил Тарнавский из Брайково, сидя на самодельном сундучке, держал руку усохшей и побледневшей за несколько дней жены, а другой гладил волосы восемнадцатилетней дочери, сидящей на небольшом узелке.
— В село на бричке приехали комсомольские активисты. Один из района, двое из соседнего села. Собрали молодежь, долго говорили, убеждали поступать в комсомол, организовать в селе ячейку. Записали всех. Один из них особенно долго говорил с дочкой, взял за руки. Кароля вырвалась и убежала. Потом он приехал на велосипеде, все уговаривал покатать. Пытался посадить на раму насильно. Кароля ударила его локтем в живот и убежала.
А через три дня ночью нагрянули с обыском трое из НКВД на машине. В сарае нашли, заваленный хламом, немецкий радиоприемник. У меня вообще никогда не было радио. Чтобы купить радио нужно быть богатым. А у нас хатенка да коза. А все мое богатство — вот. — закончил Панфил, кивая на Каролю.
— С вами хоть дочка едет. А моя неизвестно куда делась. — Заговорил отец троих едущих с ним детей из Русян. Мы из зажиточных. Пара коней, две телеги, плуг, было шесть десятин земли. Повадился к нам инструктор из района. Все старшую дочку обхаживал. Сначала уговаривал, а потом стал угрожать:
— Ваша семья в списках на депортацию. Только я могу вас спасти. Выходи за меня замуж, я все устрою.
— Дочка колебалась. Мы были против. Видели, не любит она его, боится. В одну ночь нагрянули, приказали собираться. Пока грузили, детей перепуганных успокаивали, не заметили, что дочь исчезла. Только по пути на станцию обнаружилось, что ее нет. А спросить некого.
Мир тесен. Совмещая учебу в институте с работой на кафедре лаборантом, по вечерам помогал соискателям в постановке экспериментов. Зная, что мой руководитель из Русян, я рассказал ему истории, в свое время поведанные мне бабой Софией. Каково же было мое состояние, когда доцент кафедры, впоследствии мой нанаш (крестный на свадьбе) Василий Иванович Нигуляну громогласно на всю ассистентскую заявил:
— Это моя двоюродная сестра. Она того деятеля никогда не любила. А родителей активист выслал потому, что они были против их свадьбы. После высылки он держал сестру две недели запертой, а потом повел в сельсовет и заставил ее расписаться в книге регистрации. А фамилия этого негодяя — Бурдюжный (фамилия изменена, потомки не виноваты). Сейчас он большой человек. У него шикарный дом в самом центре Окницы. Председатель большого колхоза, член райкома партии. Поэтому я и не вступаю в партию. Не хочу быть рядом с ним и такими же!
Эти слова были произнесены отважным человеком в 1969 году, задолго до пресловутой горбачевской перестройки с гласностью, свободой слова и последовавшей затем катастрофой планетарного масштаба. Оказалась разрушенной целая цивилизация. Последствия ее уничтожения будут сотрясать планету в течение многих поколений.
Должен сказать, что В.И.Нигуляну, талантливый ученый, больше десяти лет обивал пороги научных инстанций с готовой докторской диссертацией. Всюду ему долго отказывали по различным причинам, но на самом деле из-за того, что он не член КПСС, не умел пресмыкаться и держать язык на привязи.
Рассказывает ныне здравствующий Виктор Серафимович Унгурян из села Плоп, восьмилетним ребенком попавший в пасть всепожирающему Молоху раскрутившегося колеса кровавых репрессий тех лет.
— В тот день было необычно жарко. С утра я выгнал гусей на Куболту и сразу же искупался в прохладной воде. В течение дня мама обычно два — три раза посылала проведать гусей. В тот день меня не надо было посылать. Я пробегал луг несколько раз и окунался в речку, стараясь держаться ниже извора, где вода была прохладнее и чище.
Ближе к вечеру приехал верхом на коне отец, служивший инспектором в районном лесничестве. Обслуживал он четыре села: Цауль, Плопы, Елизаветовку и Боросяны. Приезжал домой усталый, пыльный. После дня верховой езды купался с конем в Куболте. Лишний раз побежал искупаться и я. После купания отец посадил меня на коня и под уздцы привел коня домой. После ужина долго не засиживались. Как стемнело, легли спать.
Всех нас разбудил сильный грохот в сенях. Даже не постучав, выбили дверь. Включили фонарики. Приказали одеваться и взять с собой самое необходимое. Мама пыталась на молдавском языке выяснить, что происходит. Никто не отвечал. Три солдата-узбека молчали. А офицер только поторапливал, глядя на часы. Отец застыл, прислонившись к печке, держа обе руки на груди. Потом сел на пол.
Нас посадили в крытую брезентом большую грузовую машину. Там на узлах и ящиках молча сидели несколько человек.
— Какое это село? — спросил из темноты женский голос.
— Не разговаривать! — крикнул офицер.
Офицер, хлопнув дверцей, сел в кабину. Один солдат сел впереди у самой кабины, два остальных сидели по углам у заднего борта. Начинало светать. Через село ехали медленно. У окраины села на обочине дороги, ведущей в Цауль, в двуколке сидела женщина. Это была председатель сельского совета. Увидев ее, отец снова схватился за сердце.
Через Цауль прямая дорога вела на Тырново. В Тырново машина подъехала к длинному бревенчатому зданию, стоящему у железной дороги. Через десять лет, попав после возвращения из Сибири в Тырново, я узнал это здание. Это была рампа.
Последовала команда выгружаться. Отец с трудом сошел и сразу же опустился на землю. До этого он никогда ничем не болел. Всегда выглядел здоровяком. Сейчас лицо его стало непривычно серым, а губы фиолетовыми. Мама перенесла к ступенькам узлы, потом помогла отцу.