Рембрандт
Шрифт:
– Буду бывать, – сказал он чужим голосом.
– До свидания, господин Рембрандт. Это ваша фамилия?
– Нет, имя.
Она была бесстрашная. Говорила с ним свободно и даже вызывающе.
Он резко повернулся и ушел. Чуть не побежал.
Рембрандт не удержался: рассказал об этой встрече Ливенс. Признался, что по сравнению с ней выглядел настоящим чурбаном.
– Это неважно, – заметил Ливенс.
– Как так?
– А так. Она наверняка служанка. Избалованная мужчинами.
– Как это – избалованная
– А так. Разве ты не знаешь их?
– Кого это?
– Женщин.
– А зачем?
Ливенс расхохотался.
– Славный ты парень, Рембрандт. Может, сходишь со мной в один дом. У тебя найдется пять флоринов?
– Зачем?
– Затем! Всего пять.
– Пять? – Рембрандт проглотил язык.
– Да ты, брат, совсем наивный. Держись возле меня – не прогадаешь.
Они расстались. Он так ничего толком и не понял.
Дома его ожидала печальная новость: Геррит споткнулся на крутой лестнице, свалился, как мешок, и поломал руки и ноги. Чуть не рассыпался совсем. Это сообщил Адриан.
Мать и Лисбет тихо плакали. Отец с доктором был наверху.
– Как это случилось?
Лисбет пожала плечами. Мать не расслышала вопроса. Адриан сказал:
– Он останется калекой. Ноги поломаны… Они оказались хрупкими, как стекло.
– Горе, горе, – запричитала мать.
Совсем недавно Рембрандт пребывал в особенном мире – непонятном, но привлекательном, потрясшем его существо до основания. И вдруг – такое!.. Неужели господь бог за несколько приятных минут наказывает большим несчастьем? За что же?
Доктор спускался вниз, цепко держась за перила. Он остановился посреди комнаты, оглядел присутствующих.
Адриан сказал:
– Может, обойдется?
Доктор молчал.
– Неужели на всю жизнь?
– Все мы ходим под богом, – уклончиво ответил доктор. – Не будем терять надежды. Я вечером буду у вас. Господин ван Рейн знает, что делать. Все подробно расписано. Там! – Доктор указал пальцем наверх и удалился.
– Это горе, – повторяла мать.
Адриан побежал по лестнице, махнув рукою Рембрандту, чтобы следовал за ним…
Человек понемногу ко всему привыкает. Такое уж существо. Вроде собаки, что ли. В доме о несчастье Геррита уже говорили спокойнее, рассудительнее. В самом деле, не попрешь же против воли божьей? Хорошо, что хоть душа удержалась в теле. Могло быть и хуже. В самом деле, что есть жизнь человеческая? В прошлом году вошел в Рейн близкий сосед. И утонул. Говорят, что был пьян. Допустим. А рыбаки, которые только-только оставили гавань? Налетел на них смерч и – девять душ как не бывало на свете! А молнии? Они же бьют прямо с неба, как испанские арбалеты, – беспорядочно, не разбирая, где правый, где виноватый. Взять Геррита. Шел здоровый, полный сил. И не думал спотыкаться.
За обедом уже шел деловой разговор. Отец круто бросил всего одну фразу:
– Геррит теперь не работник.
У матери хлынули слезы. Лисбет опустила голову. Адриан сказал:
– Отец, не горюй сверх меры. На что же я здесь?
А Рембрандт молчал. Наверное, ему следовало заверить родителей, что можно в мельничном деле положиться и на него, как на Адриана. Но он не мог выговорить того, что не было в помыслах. Поэтому-то и молчал. Как селедка, выброшенная на дюны.
Отец успокоил:
– У меня сил пока хватит. А ежели Адриан бросит свое башмачное ремесло и встанет рядом – вообразите, что это будет?
Адриан заверил отца, что закроет свою лавку и целиком отдастся мукомольному делу. Неужели он оставит семью в беде? Пусть Геррит и Рембрандт знают: Адриан будет работать за троих.
– Почему же за троих? – Отец перестал жевать. Потянулся за стаканом пива.
– А как же, отец?! За себя. – Адриан загнул один палец. – За Геррита. – Загнул другой палец. – И за него. – Он кивнул на Рембрандта. – Мы же не допустим, чтобы парень бросил университет. Верно говорю?
Мать вытерла глаза. С умилением посмотрела на сына, который так силен, что может работать за троих, и к тому же так благороден.
– Когда мы воевали за принца Оранского, – сказал отец, – мы воевали и за двоих, и за троих, а то и за четверых. Как придется. Потому что жизнь требовала. Я вижу, что в моем сыне течет кровь его предков, которые свергали испанцев. – И старик отхлебнул пива.
Лисбет не удержалась от колкости:
– А Рембрандт молчит…
– Что же мне говорить? – Рембрандт ни на кого не смотрел, в свою тарелку уставился.
Адриан не одобрил поведение младшей сестры. Все уже сказано, и достаточно ясно. О чем может быть разговор? Только ради разговора? Рембрандт должен учиться. Это давно решено. И возвращаться к этому не следует.
– Он учится рисованию? – с невинным видом спросила Лисбет.
Отец и Адриан вопросительно уставились на Рембрандта. Эти простые люди, преданные своему делу и верные своему слову, полагали, что каждый говорит правду, и только правду. Говорит то, о чем думает, и не кривит душой.
– Ты хочешь сказать что-нибудь, Рембрандт? – Отец говорил жестко.
– Нет, ничего.
– Совсем ничего? – вопросил Адриан.
– Пока ничего.
Вроде бы все предельно ясно.
Мать сказала хриплым, простуженным голосом:
– Сейчас сказать ему нечего. И не надо. Ежели что и придется – скажет в свое время. Правда?
Рембрандт молча кивнул.
– Вот видите, он же ничего не говорит. Он слушает, как и подобает доброму сыну и брату. Слышишь, Лисбет? И перестань задавать дурацкие вопросы!