Реми
Шрифт:
Потому что она не только ревнует, не только жаждет обладать, но и обижена.
И мое тело, кажется, считает, что лучше всего превратить эти рыдания в стоны.
Боже, мне необходимо трахнуть ее, и быть рядом с ней. Мне необходимо поцеловать ее и приласкать.
Мне необходима она. В. Моей. Комнате. Постели. И мое тело в ней.
— Ты, — говорю я тихо, протягивая раскрытую ладонь, — идешь со мной.
— Я не хочу, — она вытирает слезы.
Дыша носом, я стараюсь оставаться спокойным.
—
Она хлюпает носом.
— Ладно, иди сюда, — подхватив ее за бедра, я поднимаю ее на руки. — Доброй ночи, Диана.
Она пинается и выворачивается, но я усиливаю хватку, удерживая ее на месте, наклоняясь, чтобы прошептать ей: «Пинайся и царапайся, сколько влезет. Кричи. Бей меня. Проклинай меня. Этой ночью ты будешь спать только со мной».
Она молчаливо злится, пока я направляюсь в наш номер, но, черт, я злее от того, что ей хватило наглости попытаться оставить меня, пускай и не надолго. Я даже не знаю, почему мы ссоримся из-за этого. Меня порадовала ее ревность, но теперь я совсем не рад. Мне нужно быть внутри нее, и это нужно мне прямо сейчас. Одно прикосновение и она поймет, что она — единственная для меня.
Внутри нашего номера я бросаю ее на кровать, стаскиваю свою футболку и тянусь, чтобы избавиться от ее одежды. Она вертится и пинается, на ее лице все еще слезы, когда она отодвигается.
— Козел, не трогай меня!
— Эй, эй, послушай меня, — поймав ее, я удерживаю ее взгляд, мое сердце колотится, когда охотничьи инстинкты включаются на полную, готовясь снова сделать ее моей. — Я с ума по тебе схожу. Без тебя я был в аду. В аду. Не глупи, — говорю я ей, многозначительно сжимая ее лицо. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Иди ко мне.
Я притягиваю ее к себе на колени, и она начинает тихонько плакать. Каждый маленький всхлип разрывает меня пополам. Я, может, и не помню, что делал, когда она ушла, но я помню ее отсутствие, словно проклятие. Может я и облажался, но все, что я, возможно, сделал, было направлено, чтобы заполнить пустоту, которую она во мне оставила, и которую никто, кроме нее, не мог заполнить.
— Как ты думаешь, как хорошо я справлялся, когда ты ушла? — спрашиваю я ее, и воспоминания причиняют мне чертовски невыносимую боль. — Думаешь, мне было легко? Что я не чувствовал себя одиноким? Преданным? Обманутым? Использованным? Отвергнутым? Никчемным? Мертвым? Думаешь, не было таких дней, когда я ненавидел тебя сильнее, чем любил, за то, что ты разорвала меня на куски? Как думаешь?
— Я оставила все ради тебя, — она смотрит прямо на меня, испытывая такую боль, словно я нанес ей физический вред. — С тех пор, как я тебя встретила, все, чего я хотела — быть твоей. Ты сказал, что ты — мой. Что ты был моим... моим... Настоящим.
Болезненный стон вырывается из меня, когда я прижимаю ее к себе, тихо рыча.
— Я — самое, черт побери, настоящее, которое у тебя когда-либо будет.
Она все еще смотрит на меня снизу вверх, и её наполненные болью и слезами глаза, впились в меня, словно когти.
— Это должна была быть
— Тогда, блин, не говори мне, что любишь меня, уходя. Не проси сделать тебя своей, затем сбегая при первой же возможности. Я ведь даже не мог пойти за тобой. Разве это честно по отношению ко мне? А? Я даже не мог подняться на свои чертовы ноги, чтобы остановить тебя.
Ее всхлипы становятся громче, моя чертова грудь болит за нас обоих.
— Я пришел в себя, чтобы прочесть твое письмо, вместо того, чтобы увидеть тебя. Ты была единственным, кого я хотел видеть. Единственным. Что я хотел. Видеть, — говорю я ей тихо.
Черт. Возможно, я бы хотел не говорить ей этого, но она причинила мне боль, и она этого не знает. Может, физически я и силен, но она выпотрошила меня. То, что она сделала, разорвало меня на части, а ее боль, та самая, что она испытывает из-за меня, разрывает меня еще сильнее.
Так, плача, она и засыпает, ее рыдания становятся все тише, пока не остаются лишь всхлипы в ее тихом дыхании. Я вдыхаю запах ее волос, держа ее ближе, чем когда-либо. Я не хочу, чтобы она уходила. Даже на одну ночь, даже к Диане в номер. Я не помню, что делал, когда она оставила меня, я был не в себе. Но это не имеет значения, ничто не имеет, кроме того факта, что ее не было со мной.
Когда она окончательно засыпает, я начинаю снимать с нее одежду, оставляя ее трусики напоследок, стаскивая их по ее ногам и отшвыривая в сторону с остальной одеждой. Я встаю, чтобы и самому раздеться, затем голый возвращаюсь в постель.
Я настолько твердый, что яйца болят, но Брук дрожит во сне и тянется к теплу моего тела, и невинно переворачивается во сне, чтобы прижаться ближе ко мне.
— Вот так, я здесь, — говорю я, оборачивая руку вокруг нее. Я провожу носом вдоль ее затылка, лаская ее на протяжении ночи, нюхая и вылизывая ее. — Я люблю только тебя. Ты моя, я твой. Я не буду принадлежать никому, кроме тебя.
СПУСТЯ ДВА ДНЯ, утром ее тело составляет одно целое с моим.
Прошлым утром она была притихшей и злилась, но этим утром я наконец-то успокоил ее, и она лежит расслабленная в моих объятиях. Ее темные волосы разбросаны по подушке позади нее, она лежит на животе, лицом зарывшись мне в грудь, и я, наконец-то, могу спокойно вздохнуть.
Черт, вчера я чувствовал себя таким ненужным куском дерьма, что каждый вздох давался с трудом, словно я под толщей воды. Мне даже пришлось позволить дать себя ударить на вчерашнем бое, чтобы она перестала меня игнорировать и прикоснулась ко мне.
Она не касалась меня и я, блин, не могу этого выносить.
После боя у нее уже не было выбора.
Она беспокоилась обо мне, обрабатывала рассеченную губу, пока не поняла, что я пропустил этот удар нарочно. Тогда она начала рвать и метать, приказав мне отправляться в душ, чтобы она могла после натереть меня маслом. Мне нравится позволять ей думать, что она может приказывать мне. Но не в этот раз. Я отнес ее в душ, и сказал, что она будет любить меня, чего бы это не стоило. Я чертовски жадный, когда дело касается ее.