Ренессанс. У истоков современности
Шрифт:
Не имеется никаких свидетельств, по которым можно было бы судить о том, что думал сам Поджо об этих событиях, в которых он принимал определенное участие в роли папского бюрократа, вынужденного помогать функ-ционированию системы, по его же собственному мнению, насквозь извращенной и порочной. Безусловно, Поджо подверг бы себя серьезной опасности, если бы попытался высказаться по поводу казни: он все же был слугой папства, посрамленного Яном Гусом. (Через столетие Лютер, не менее страстный противник папства, отметил: «Все мы гуситы, даже не подозревая об этом».) Однако спустя несколько месяцев, когда гнев церковников обрушился на сподвижника Яна Гуса –
Убежденный реформатор веры, имевший ученые степени Парижского, Оксфордского и Гейдельбергского университетов, Иероним был и превосходным оратором. Его речь, произнесенная в свою защиту 26 мая 1416 года, произвела огромное впечатление на Поджо. «Должен признать, – писал он другу Леонардо Бруни, – что мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-либо еще, кроме него, в отстаивании своей правоты в судебном процессе, тем более в процессе, от исхода которого зависит твоя жизнь, был так близок к образцам античного красноречия, которыми мы восхищаемся». Поджо прекрасно понимал, что рискует, но папский чиновник был все-таки и увлекающимся гуманистом:
«Изумительно было следить за подбором и игрой слов, за тем, с каким бесстрастным выражением лица, хладнокровием и убедительностью он отвечал своим противникам21. Его манера выражать свои мысли была настолько захватывающей, что стоит задуматься над тем, почему такой благородный и превосходный ум впал в ересь. В отношении последней у меня не может не быть сомнений. Однако эта проблема слишком далека от меня, и я не вправе выносить решения по таким важным делам. Я уступаю ее мнению тех, кто умнее меня».
Эта благоразумная оговорка не успокоила Бруни. «Я должен предупредить вас, – ответил он Поджо, – что вам следует писать на такие темы поосторожнее».
Что же побудило Поджо, обычно избегавшего реально опасных ситуаций, написать другу в столь откровенном тоне? Отчасти, видимо, сказалась трагичность того, что он увидел: послание датировано 30 мая 1416 года, днем казни Иеронима Пражского. Поджо писал под впечатлением от жуткого зрелища сожжения человека, отображенного для истории хронистом Рихенталем. Когда тридцатисемилетнего Иеронима вели к месту, где сожгли Яна Гуса и где ему предстояло сгореть, он декламировал Символ веры и пел литанию. Никто не слышал исповеди Гуса. Когда костер вспыхнул, он вскрикнул и умер почти сразу. По свидетельству Рихенталя, смерть Иеронима была мучительнее: «Он прожил в огне дольше, чем Гус, и кричал страшно, ибо он был плотнее и крепче телом и с большой, густой, черной бородой»22. Возможно, эти страшные крики и повлияли на Поджо, побудили его взяться за перо.
Незадолго до казни еретика Поджо, страдавший от ревматических болей в руках (серьезная помеха для писца), ездил подлечиться прославленными целебными водами Бадена. Добраться туда из Констанца было нелегко: двадцать четыре мили по Рейну до Шаффхаузена, где в свое время укрывался папа, потом – из-за того что река здесь начинала устремляться вниз по скалам – десять миль пешком до замка Кайзерштуль. Отсюда Поджо мог полюбоваться каскадом водопадов и их громовым шумом, напоминавшим ему, возможно, о классических описаниях Нила.
В Бадене Поджо, наверное, впервые в жизни испытал настоящее потрясение, посетив купальни. «И старые и молодые женщины на виду у мужчин шли в воду нагими, демонстрируя свои интимные прелести и ягодицы», –
Поджо не решался войти в воду, но не из-за стыдливости: «Мне казалось нелепым, чтобы итальянец, не знающий их языка, сидел в воде среди обнаженных женщин абсолютно безмолвным». Он наблюдал за ними, стоя на галерее над купальнями, испытывая такое же изумление, какое будоражит чувства араба из Саудовской Аравии на пляжах Ниццы.
На некоторых курортниках Поджо заметил нечто вроде купальных костюмов, но они почти ничего не скрывали. «На мужчинах были лишь кожаные фартуки, а на женщинах – льняные рубашки до колен, скроенные так, что оставались открытыми шея, грудь, руки и плечи». То, что в его родной Италии могло вызвать конфликт и даже спровоцировать акты насилия, в Бадене воспринималось как нечто обыденное: «Мужчины спокойно наблюдали, как их жен лапают незнакомцы; это их нисколько не смущало, и они не обращали на это никакого внимания». «Они чувствовали бы себя как дома в Платоновской республике, в которой все должно быть общее», – ехидничал Поджо.
Свободные нравы Бадена могли лишь всколыхнуть в Поджо грезы о потерянном мире Юпитера и Юноны. В некоторых бассейнах купание сопровождалось музыкой и танцами, и молодые особы, «миловидные и благородного происхождения, с манерами и формами богинь», плавали под музыку: «По воде растекалось их эфемерное одеяние, и вам казалось, что плывут крылатые Венеры». Если кто-то из мужчин осмеливался на них посмотреть, то они игриво просили у него что-нибудь. Мужчины обычно бросали в воду монеты или гирлянды цветов, а барышни ловили их, пряча под одеяние и открывая свое тело. «Я тоже часто бросал монеты и цветы», – признается Поджо.
Уверенные в себе, добродушные и ублаготворенные, эти люди «испытывают радость от жизни и приходят сюда, чтобы насладиться тем, чего им не хватает». В купальнях собирается до тысячи человек. Многие изрядно напиваются, свидетельствует Поджо, но никогда не услышишь ни ссор, ни пререканий, ни брани. В простом, радостном и не стесненном условностями поведении купальщиков в Бадене Поджо увидел те проявления удовлетворения жизнью, которые утеряло его общество:
«Мы страшимся будущих катастроф, пребывая в состоянии непреходящей тревоги и страдания, и из-за боязни стать несчастными никогда не освободимся от этих ощущений, постоянно стремясь к обогащению и не давая душе и телу ни минуты покоя. Те же, кто способен удовлетвориться малым, живут, воспринимая каждый день как праздник».
Поджо описал купальни Бадена столь подробно, объясняет он другу, для того, чтобы «на этих примерах ты понял, каким прекрасным воплощением эпикурейского образа жизни и мышления является это место».
Насмотревшись озабоченных, работящих и дисциплинированных итальянцев и беспечных, легкомысленных немцев, Поджо вообразил, что в Бадене обнаружил последователей эпикурейского учения об удовольствии как высшем благе. Он отлично знал, что подобные настроения противоречат христианским догмам. В Бадене он словно почувствовал себя на пороге духовного мира, в котором не действовали христианские правила.