Репетиция конца света
Шрифт:
– Спокойной ночи. Приятных снов.
Он послушно вышел из купе.
Все еще дергаясь от возмущения, Алена стащила с себя свитер и юбку. Разве что пойти покачать права к проводнице или в самом деле дать ей денежку? Ой, неохота, сил нет. Ладно, пусть этот черноглазый располагается в ее купе. Тем паче, что тоже хочет спать и не будет буйствовать ночью. Вот же черт, она надеялась раздеться толком, а сейчас придется спать в халате. У нее ведь ни комбинации, ни лифчика, футболку захватить из дому, конечно, забыла. Еще раскроется, а он подумает...
Да пошел он со своими предположениями в сад! Дело вовсе не в них, а в ее собственной неловкости. Слишком уж она подвержена условностям, черт бы их брал!
Сделав
Легла на бок, лицом к стене, закрыла глаза – и вдруг ощутила, что сонливость, которая донимала ее, как хронический насморк, куда-то подевалась. То есть сна не было ни в одном зажмуренном глазу. Московская предпраздничная толпа мельтешила перед закрытыми глазами, а в мозгу начали вновь оживать картины ее сегодняшних мучений. Вспыхнули плазменным огнем (куда там каким-то слабо тлевшим «Мене, текел, фарес!») строчки письма Михаила, потом снова забились мысли об инсулине, тазепаме, красавке и всем прочем, о чем она размышляла сегодня с таким мазохистским упоением.
И ужалило ужасом: неужто в самом деле придется умереть?! Но кому, кому от этого станет хуже? Михаилу? Очень сомнительно, если судить по тону его письма – расчетливо-убийственному. Скорей всего, он прекрасно отдавал себе отчет в том, какое впечатление его письмо произведет на жену, а значит, ему глубоко плевать на то, что с ней произойдет. И даже если он придет, выражаясь словами поэта, слезу сронить над ранней урной, Алена-то все равно об этом никогда не узнает! Что-то плохо верится ей в постзагробное существование. И тем хуже, если оно все же имеет место быть. Каково ей будет после смерти узнать о полном равнодушии Михаила к ее кончине. А если он вдруг впадет в отчаяние от раскаяния, это тем более огорчит ее там, на том свете. Так что куда ни кинь, все клин.
Как он мог, как мог?! Ведь любил ее, правда любил, и где теперь эта любовь? Из тьмы пришла и во тьму канула. Улетела...
Она так глубоко задумалась, что чуть не вскрикнула, расслышав за спиной осторожное шуршание. Черт, совершенно забыла о попутчике. Вот ведь противный тип. Обещал, что будет вести себя тихо, как мышка, а сам шуршит. Хотя, с другой стороны, мышки-то как раз обожают шуршать...
Эх, нет на него кошки! Алена вдруг представила, как отреагирует попутчик, если она ни с того ни с сего замяукает, – и с трудом подавила истерический смешок. Строго говоря, эта бредовая мысль сама по себе являлась не чем иным, как порождением истерического состояния, в котором она пребывала весь вечер. Нервы были не просто натянуты – они дрожали от напряжения, и поэтому она вскочила с криком ужаса, когда за спиной вдруг раздался громкий хлопок, а потом на нее хлынула какая-то холодная, шипящая жидкость.
Обернулась, в первую минуту ничего не видя от ужаса, тряся мокрыми волосами, с которых летели капли, потом вдруг зрение вернулось, и она увидела напротив своего случайного знакомца из метро (он же – нежеланный попутчик), который сжимал в руках... бутылку шампанского. Пена, окатившая Алену, все еще лезла из горлышка.
– Господи! – растерянно сказал попутчик. – Извините! Я и предположить не мог... Из чего это сделано, интересно?! Не бутылка, а огнетушитель какой-то!
В купе было почти темно – горела только лампочка в изголовье его полки, однако глаза Алены – видимо, от ярости – обрели особую зоркость, и она разглядела, что лицо его выражает не столько растерянность, сколько плохо скрытую насмешку. И глаза... глаза его просто-таки искрились смехом!
Она сначала хотела обрушить на него всю силу своего возмущения, но ярость в одно мгновение исчезла – лопнула, как мыльный пузырек, и Алена ощутила странную пустоту. Этот тип ведет себя так безобразно не из озорства, не по оплошности. А потому, что понял: мужняя жена не станет проводить новогоднюю ночь в поезде. За попутчицу некому заступиться, она одинока, а значит, с ней можно вести себя с какой угодно степенью хамства. Что он и делает вполне успешно. Некоторым мужикам свойственна совершенно бесовская проницательность в отношении женщин, они мгновенно просекают «брошенок» и не церемонятся с ними, унижают, как могут, уверенные в безнаказанности и получая наслаждение от собственной жестокости.
И так будет теперь всегда, потому что судьба Алены – одиночество. Ведь она любила Михаила, она хранила ему верность, она не видела рядом с собой никого другого, даже подумать об этом другом не могла. И если она все-таки выживет, то как же будет жить? Ее пугает не отсутствие мужчины в ее постели, а отсутствие человека, которому можно пожаловаться, поплакаться, от которого ждешь сочувствия и добра. Никто не обнимет, не прижмет, не погладит по голове, не скажет нежно: «Радость моя, счастье мое, ну успокойся, я с тобой. Я тебя никому не отдам!» Даже такая сильная, независимая женщина, какой всегда считала себя Алена, которая вроде бы очень ценит свое одиночество (для ее работы необходима сосредоточенность), мечтает быть слабой, зависимой, мечтает принадлежать мужчине и чувствует себя несчастной, брошенной собачонкой, когда...
– Пожалуйста, пожалуйста, не плачьте! – долетел до Алены молящий голос. – Говорю же, я нечаянно, я не хотел ничего такого!..
Это попутчик ее утешает. Почему он решил, что она плачет? У нее и в мыслях не было. А если его лицо расплывается перед ее взором, то лишь потому, что на ресницы попало это дурацкое шампанское! А трясет ее только оттого, что, как ни тепло в купе, все равно зябко в намокшем халате.
– Да успокойтесь же! – Попутчик оказался рядом, обнял Алену за плечи, встряхнул. – Успокойтесь. Неужели я вас так напугал? Но я и предположить не мог такого взрыва восторга у этой бутылки. Наверное, перегрелось шампанское. Понимаете, я так же, как и вы, хотел спать и только спать, знал, что непременно просплю новогоднюю полночь, а без стереотипного шампанского пересечь рубеж двух лет все же не хватило духу. Будто бы какой-то священный обряд остался не исполненным. Ну, думаю, выпью сейчас тихонько, а потом спать лягу. И тут вдруг... Нет, это кошмар какой-то! Если хотите знать, я испугался чуть ли не сильнее, чем вы. Ну успокойтесь, ну не сердитесь на меня!
Да не сердилась она на него, не на него она сердилась, но разве ему это объяснишь? Этот черноглазый – не более чем орудие ее злой судьбы. Этакая насмешка над ее горем. Но если он говорит правду, если и впрямь не хотел ее обидеть, то довольно глупо напрягать его своими истерическими слезами.
Алена глубоко вздохнула раз и другой, пытаясь совладать с голосом.
– Ладно, я не сержусь, – выдавила наконец. – Все нормально, это я просто от неожиданности испугалась. Ну, что же вы сидите? Если открыли шампанское, его надо выпить, правда? Так пейте.
– Я бы с удовольствием, – уныло проговорил он. – Да еще и вас попросил бы компанию составить. Но понимаете, какая штука, бутылка практически пуста. – И в доказательство своих слов он потряс перед Аленой темной тяжелой бутылкой с остатками фольги на горлышке. – Все вылилось на вас. И на вашу постель. Разве вы не чувствуете запаха?
Никакого запаха она не чувствовала, потому что нос заложило после слез. Покачала головой.
– Ну а я чувствую, – сказал попутчик. – Запах очень приятный, судя по всему, шампанское заслужило свою цену. А на вкус... извините, мне очень хочется знать, какое оно было на вкус. – И в следующее мгновение Алена почувствовала прикосновение его губ к своей шее.