Репетиция конца света
Шрифт:
Она была убеждена, что преследователь не заметит ее уловку и понесется выше по лестнице, однако не успела пробежать и нескольких шагов, как в коридоре внезапно стало светлее. Оглянувшись, Алена увидела, что свет проникает через открывшуюся дверь.
Дожидаться, пока преследователь войдет, она не стала – еще быстрее побежала вперед, вперед, сама не зная куда, почти сойдя с ума от страха и растерянности. Все героини ее детективов в опасные моменты жизни обретали сверхъестественную четкость мысли, сообразительность, ловкость движений, а еще им почему-то страшно везло в эти самые моменты. Срабатывал закон жанра! Но это в романах. Алена же, ничего не соображая, задыхаясь, тупо мчалась вперед с не бог весть какой скоростью,
И вот тогда-то сработал закон жанра. Слева от нее, прямо в стене, вспыхнула лампочка, что-то щелкнуло – и стена разверзлась, открыв маленькую коробку, отделанную светлым пластиком.
Лифт! Рядом остановился лифт!
Алена резко повернула влево, влетела в лифт и нажала на кнопку первого этажа.
Дверцы закрылись, отрезав от нее узкое лицо с ненавидяще прищуренными глазами.
Пытаясь отдышаться, Алена напряженно уставилась вверх, словно ожидала, что зловещий незнакомец каким-то образом вскроет лифтовую шахту и прыгнет на крышу спасительной коробки, уносящей ее вниз, вниз, к свободе. Но продолжение фильма «Терминатор», к счастью, не состоялось.
Она вспомнила, что на первом этаже лифт останавливается неподалеку от поста охраны. Надо сказать этому церберу, чтобы как можно скорей вызвал милицию! А самой – бежать, бежать со всех ног домой. На площади Горького, где находится клуб Дома связи, в два счета можно поймать такси. Скорей, лифт, лифтик, ну опускайся скорей!
Лифт стал. Дверцы раскрылись. Алена выбежала – и только когда дверцы снова сомкнулись и лифт уехал куда-то, сообразила, что это не первый этаж, а совершенно неведомо какой.
Куда уехал лифт? Хорошо, если все-таки вниз. А если наверх? Если его вызвал тот чертов преследователь? Вдруг лифт так же бесконтрольно, автоматически привезет его туда же, где высадил Алену?
Но несколько минут форы у нее, во всяком случае, есть. Бежать, бежать скорей! Ринулась к выходу на лестницу, но тут же затормозила: а что, если преследователь не стал ждать лифта, а бросился вниз именно по лестнице? То есть, выскочив, она сделает ему большой подарок!
Затормозив около самой двери, Алена поскользнулась, попыталась удержаться на ногах, сделала некую фигуру, напоминающую не просто быстрый, но очень быстрый хип-твист, потеряла равновесие, покачнулась, ударилась телом о какую-то дверь... и ввалилась в ярко освещенную комнату, посреди которой стоял накрытый стол, а поодаль плясало несколько пар. Совершенно машинально Алена уловила ритм (ча-ча-ча), узнала музыку («I need to know», поет Марк Энтони), а только потом поразилась великолепной звукоизоляции этого помещения, благодаря которой в коридор не проникало ни звука. Вдоль комнаты стояли какие-то высокие черные шкафы с сетчатыми стенками, кругом были укреплены рубильники, распределительные щиты, это было, конечно, служебное помещение, какая-нибудь лаборатория по исследованию чего-нибудь электрического, однако воздух в этой комнате насыщен не только и не столько электричеством, сколько винными парами и таким безудержным весельем, что на гостью никто не обратил внимания.
Недурно, если так. Она вполне может пробыть тут какое-то время, а когда люди станут расходиться, выйти вместе с ними. Вот только надо двери запереть. Мало ли, вдруг ее преследователь решит проверить все двери подряд. Услышать он ничего не услышит, а вот ворваться случайно может. Значит, надо обезопасить себя от случайностей.
Алена еще раньше заметила, что в замочной скважине торчит ключ. Ни минуты не раздумывая, она повернула его. И только собралась с облегчением перевести дух, как кто-то положил ей руку на плечо, а насмешливый голос произнес:
– Боюсь, что это уже не имеет смысла. Поздно! Слишком поздно...
Больше
Странно, ни на миг не мелькнуло в голове, что с ней могла случиться беда. Сразу понял, где она и чем занята. Потому что не раз слышал от нее такие вот стоны, даже крики, когда доводил ее до оргазма. Сначала и пугался, и стеснялся – а вдруг кто-то услышит? Что подумают? И в то же время эти стоны заводили его до состояния какого-то особого сексуального бешенства, под их музыку он кончал раз за разом – так, что потом двинуться не мог. Ну, очевидно, не только на него одного это так действовало: вот из спальни послышалось что-то вроде хриплого рычания, потом мужской голос выкрикнул:
– Олька! Ну, Олька!.. – И снова это удовлетворенное рычание насытившегося самца...
Он чуть не разжал руки и не выронил спящего сына. Но Никитка повернул голову, теплое, легкое дыхание коснулось щеки Володи. Он постоял какое-то мгновение зажмурясь, потом осторожно, стараясь не стукнуть дверью, вышел.
Лифт еще не уехал, он спустился вниз, постоял около подъезда, снова зажмурился, как будто в темноте таилась некая сила, у которой он черпал поддержку. Открыл машину, оставленную у подъезда, положил сына на заднее сиденье. Сел за руль и медленно двинул туда, откуда только приехал: к родителям.
Дороги не помнил, да и как отдал матери Никитку, тоже почти не помнил. Вроде бы наврал что-то, мол: «Ольги нету дома, а я ключ потерял. Пусть мальчишка еще у вас побудет».
Мать взяла ребенка на руки, и лицо ее осветилось радостью. Вот это Володя увидел со странной, почти болезненной отчетливостью. И, как всегда, ощутил ревнивый укол в сердце. На него мама никогда так не смотрела, она его никогда не любила, с самого детства он только и слышал упреки в свой адрес, что родился, что помешал ее жизни и продолжает мешать, что растет непутевым, грубым, что во всем похож на отца, пропади он пропадом...
Отца своего Володя так и не знал, но матери этого было мало, она не уставала желать ему пропасть пропадом! Причем за всю жизнь ненависть ее к этому человеку не утихла, ничто ее не смягчало, ни годы, ни болезни, ни переезд из Литвы в Нижний Новгород вслед за новым мужем. И отношение к сыну не менялось к лучшему. Вот только рождение Никитки разом ее переменило, превратив из злой мачехи (в детстве Володя всерьез думал, что у него не родная мать, а мачеха, которая зачем-то скрывает от него правду) в самую добрую и заботливую из бабушек. Он радовался этому, конечно, радовался, за это он многое матери простил, однако брала иной раз за сердце детская, беспомощная обида, боль и тоска...
Точно, вот чего ему всю жизнь не хватало – это материнской любви, когда любят просто так, потому что – кровиночка, потому что – сыночек. Наверное, именно это больше всего он и хотел найти у Ольги. Не столько безумного секса, сколько ласки и сочувствия.
Двоюродная сестра Ольги, чертовка, ведьма злая, все это понимала. Она Володю терпеть не могла, хотя он столько для нее сделал! Что такое благодарность, она не знала. Расплатиться – деньгами, телом своим – вот это она знала. И платила хорошо. Особенно тем, кого считала настоящими мужиками. А он, Володя, был для нее каким-то недоделком. Она так и говорила сестре, Володя сам слышал: «На хрен ты с этим теленком связалась, он тебя небось не трахает, а как мамку сосет!» Она была права. Ольге-то нужна была не нежность, ей нужен был сильный мужик, уверенный в себе! И теперь он у нее есть – такой, который сильно и уверенно имеет ее и так и эдак, стремительно доведя до стонов и охов, а потом и сам кончает, хрипя, как удавленник...