Решающий шаг
Шрифт:
Густой дым от очагов постепенно сливался с темнеющим вечерним небом. У всех кибиток горели костры, на таганах стояли чугунные котлы и закопченные кувшины. Женщины суетились возле очагов. Со стороны мечети уже слышался призыв к вечерней молитве.
Нурджахан, поставив на таган котел с водой, присела на кошме у порога кибитки. Ее тринадцатилетняя дочь Шекер подбросила в костер сухого хвороста и побежала привязать теленка.
Совсем близко раздалось ржание гнедого. Нурджахан оглянулась и увидела подъехавшего Артыка. Соскочив с коня, Артык снял вьюк травы, притороченный сзади к
— Как здоровье, сынок? — спросила Нурджахан, не отрываясь от работы.
— Я здоров, мама, спасибо, — ответил Артык.
Он повесил папаху, уздечку и камчу на суковатый столбик; сняв халат и кушак, бросил их под подушку и некоторое время наблюдал за работой матери.
Нурджахан быстро и ловко резала лапшу на деревянном кружке.
Артык опустился на кошму и оперся локтем на подушку. Шекер принесла ему чай.
— Спасибо, сестренка. Скоро привезу тебе дыньку. Есть уже с кулак величиной.
Шекер и недозрелым дыням была бы рада, но больше всего ее радовала возможность поговорить с братом. Она присела возле него, и между ними начался обычный шутливый разговор.
Когда Артык во второй раз наполнил пиалу зеленым чаем, Нурджахан спросила:
— Ну, как там посевы, сынок?
— Посевы, мать, хороши, лучше и желать не надо. Пшеница теперь напилась воды вдоволь. Ячмень поднимается густо, хлопок показывает ушки. Не сегодня-завтра и кунжут выбьется из-под земли.
Нурджахан запустила лапшу в котел и, стряхнув с кружка муку, стала рассказывать сыну новости.
— Знаешь, сынок, — начала она, — сегодня был у нас Халназар-бай и его люди. Прямо как побирушки какие-то. Даже неловко, когда такие почтенные люди обращаются к тебе с этим...
— У них только и дела, что поборы да сборы, — безразлично заметил Артык. Но тотчас у него шевельнулось подозрение. Он пытливо взглянул на Шекер и с тревогой спросил: — Ну, и что ты сказала им, мать?
— Не брани, сынок, я не могла противиться...
Артык подумал: «У баев совести нет. Может, Халназар приходил сватать Шекер за своего вдового сына?..» И, не докончив своей мысли, спросил: — Мать, я ничего не понимаю,— что ты хочешь сказать?
— Я, сынок... отдала твою папаху.
Артык облегченно вздохнул:
— Папаха понадобилась! Что ж, чем бы долги ни платить, все равно платить.
— Нет, сынок, говорят, папахи нужны для царских джигитов. Говорят, что там, где идет война, очень холодно. У бедных джигитов пообморожены уши.
— Ну и хорошо сделала, что отдала,— сказал Артык.— От этой беды все равно не уйдешь.
В это время гнедой громко заржал. Артык поднялся и, отойдя от кибитки, посмотрел на дорогу. В сгустившихся сумерках уже ничего нельзя было разглядеть. Он вернулся на свое место и стал ужинать, но плохо слушал, что говорила мать. Гнедой, напомнив о себе, как всегда изменил течение мыслей.
Когда Артык смотрел на своего коня, он не считал себя бедным. Он обзавелся им после смерти отца. До этого у него была низкорослая кобыленка с бельмом на глазу и редким хвостом, всегда отвернутым в сторону. Артык стеснялся показываться на ней. При встрече резвые кони неистово
— Артык, да убери ты свою кобылу, что ты беспокоишь коней!
— Артык, пришей хвост своей поганой кобыле!
Эти злые шутки больно задевали Артыка, и он решил во что бы то ни стало избавиться от кобылы и обзавестись настоящим конем. Он отдал кобылу и в придачу к ней последний материнский ковер, бычка, старинное дедовское ружье, свой шелковый красный халат, на который когда-то с трудом скопил деньги, и, пообещав еще шестьдесят батманов пшеницы после молотьбы, приобрел великолепного гнедого жеребца.
Теперь уже никто не смеялся над Артыком и при встрече ему уступали дорогу. Конь стал в жизни Артыка самым большим событием, его радостью, утешением, и Артык любил своего гнедого: сам не ел, а его кормил, в корм подмешивал яйца. Оттого и лоснилась золотистая шерсть на коне, оттого он и был так резв и игрив.
Одна мечта Артыка сбылась, но появилась другая: Айна... Мысли о ней не покидали его. Она являлась ему во сне. И в те дни, когда ему не удавалось ее увидеть, он не находил себе места. Но и когда встречал ее и перебрасывался двумя-тремя словами, сердце билось еще тревожнее. Вот и сейчас, думая об Айне, о своей встрече с ней, он не чувствовал вкуса пищи и часто совсем невпопад отвечал матери.
Нурджахан, видя задумчивость сына, не тревожилась. Она понимала, что Артык созрел для переживаний мужчины, и угадывала его мысли, однако не решалась давать ему советы. Из года в год она ждала хорошего урожая, ждала облегчения, но жить становилось все труднее. Сердцем матери она чувствовала, что Артык любит дочь Мереда и что та расположена к нему. Ей и самой хотелось бы назвать Айну своей невесткой. Однако она не верила, что сможет начать сватовство, даже если будет в силах выплатить калым,— она была беднее Мереда. Единственная надежда была на то, что скоро подрастет Шекер и ее калым позволит справить свадьбу Артыка. А может быть, думала она, лучше и ее отдать в одну семью — за брата девушки, которую Артык возьмет себе в жены.
После вечерней молитвы Нуруджахан легла, но ей не спалось. Облокотившись на подушку, она долго лежала так, думая о своей жизни.
Никогда Нурджахан не знала довольства и счастья. Когда ей было двенадцать лет, ослепла мать, и все домашние работы легли на ее плечи. От тяжелой тыквы, в которой она носила воду, болели ее неокрепшие плечи. Ей нелегко было в холод и в зной печь чуреки, нагнувшись над раскаленным тамдыром, еще труднее было стирать заношенную одежду. На шестнадцатом году ее выдали замуж за чабана.
Со временем Нурджахан полюбила Бабалы, отца Артыка, и тот привязался к ней. После женитьбы Бабалы еще в течение многих лет пас отары байских овец. Однажды, в дни новруза, с запада надвинулись черные тучи и заволокли все небо. К вечеру разразился ливень, а ночью подул леденящий северный ветер. Дождь лил трое суток. Даже войлочная крыша и стены кибитки насквозь промокли. Тревожась за Бабалы, Нурджахан потеряла покой. «Во всем мире, — подумала она,—не осталось сухой былинки. Он не сможет разжечь огонь, не сможет согреться и высушить одежду. Может быть, он погиб?..»