Решение офицера
Шрифт:
С веселого беззаботного детства и до того момента, когда, взяв в руки нож и топор, ушли в леса, каждый год в этот день они выходили в деревенский круг, пели веселые песни, лихо отплясывали с задорными деревенскими девчонками, смеялись над солеными шутками уважаемых стариков.
С тех пор многое в них изменилось. Окаменели сердца, зачерствели души, ставшие глухими к чужим мольбам и страданиям. Но, видимо, слишком сильна оказалась правда слов Спасителя о вечной искре, что поселил в людях его Всевышний Отец. Потому что в этот день возвращаются они к своим деревням. Из лесной чащобы смотрят, как веселятся родители, братья и сестры, жены и дети. Смотрят, и не решаются показаться. Лишь немногие, подобно лесным
Обо всем этом Ажану рассказал Гурвиль. Тому — де Романтен, узнавший это от старшего сына графа. Тот, как оказалось, подошел к решению проблемы с вовсе неожиданной стороны — обратился за помощью к Святым Отцам. Церковь жестко соблюдала тайну исповеди. О том, чтобы назвать прихожан, что рассказывали о злодеяниях своих и своих близких, не было и речи. Но сотни исповедей складываются в картину греха и преступления, а вот рассказать светской власти об этом, дав возможность прекратить убийства, уничтожить сами гнезда порока, оказалось делом вполне богоугодным. Потому и поведали священники о трех деревнях, из которых больше всего ушло в лес чад, когда-то Божьих, а сейчас уже…
Итак, в известный день к трем глухим деревням придут бандиты. Человека три-четыре к каждой. Причем не организованно, а сами по себе, чтобы не дай Бог, другие разбойники не узнали — не поймут. И не менее важно — у этих бандитов остались какие-то привязанности, какие-то чувства, какая-то память — есть на чем строить разговор.
Потому за пять дней до дня Воплощения, получив благословение от аббата Амьенского прихода, все три капральства ушли в лес. Задача — подготовиться и перехватить этих самых бандитов. Кого возможно — завербовать. Остальные, после того как расскажут все, что знают, должны исчезнуть без следа. Жестоко? А есть другой путь?
Рота разведки вышла на учения, два взвода решали учебные задачи, а третий, разделившись на капральства, ушел на боевые маршруты. Первое вел Ажан, второе — сержант Тома, третье — сержант Вида, приданный Ажану в усиление на неопределенный период. В квалификации строевых капралов никто не сомневался, но в данном случае требовались иные навыки, которым их просто не учили.
Два дня потребовалось, чтобы выйти в заданные районы, два — на осмотр местности и оборудование засад. Вечером накануне праздника началась работа.
Пьер Малыш шел в родную деревню. Почему Пьер? Батюшка с матушкой так назвали, чай не дворяне, их сыну одного имени достаточно. Почему Малыш? Да не помнит никто. Или не хочет вспоминать, боится потому что, ибо нет человека сильнее Пьера Малыша! Во всяком случае, Пьеру такие не встречались. Да что там сильнее — двое с ним силой меряться боялись, а уж чтобы всерьез схватиться, так и четверо поостерегутся. Потому и уважают его лесные молодцы — с ним на любой караван идти можно — всегда удача будет! Как-то раз караванщики из телег круг сделали, заперлись в нем, как в крепости, — никак прорваться не получалось. Ага, пока Малыш не подошел, да одну из телег просто не перевернул, на головы защитникам. И все, дальше товарищи уже без него справились, да и что там справляться было, если честно. Так, потешиться только.
А самого Пьера тогда и из мушкета прострелили, и два копья в него воткнули — больно, конечно, но так… терпимо. Как атаман сказал — удачлив он, небось, с самой судьбой где подружился — ни одна рана не оказалась опасной. Так только, поболело, но это дело обычное, чай не впервой.
Потом товарищи благодарили, говорили, что помимо товаров там баб справных много было, все порадовались — женские вопли потом издалека было слышно. Вот глупые. Баба человеку одна нужна, жена которая. Ну, еще матушка, сестрицы, дочки там, но это же другое дело. А баба одна, от других только грех и болезни дурные.
Вот сейчас его в деревне ждут, стол готовят. Днем-то Пьер домой не пойдет — односельчане знают, чем он занимается, не одобряют. Какой там, сам поп, говорят, его анафеме предать грозился. Так за что? Пьер молитвы читает, посты соблюдает. Да даже святого отца атаман к ним по большим праздникам привозит, и тот и службу правит, и исповедь принимает и причащает, все как положено. Правда, поп какой-то странный, на галльском языке едва слова связывает, но все же правильный, не реформист какой, не дай Господи. Так что нельзя Пьера от церкви отлучать, неправильно это. Только односельчанам же всего не расскажешь, потому и придется ему посидеть на опушке, посмотреть издаля, как народ веселится, детишки играют — вспомнить молодость, дружков, жену, как еще девчонкой была — все норовила язык показать, да сказать что не то, чтобы очень уж обидное, но чего и спускать не следовало. Вот и дергал ее за косички при всяком удобном случае. Но тоже не больно, с пониманием. А как постарше стали, так и поменялось у них что-то, гулять вместе стали, вздыхать по вечерам. Потом и посватался — хорошо так все у них сладилось. На свадьбе вся деревня гуляла… Да, есть Малышу чего вспомнить, на опушке-то сидючи.
И только вечером тихонечко в дом. Там и за столом посидеть, как положено, и жену приголубить, чай оба соскучились, обоим в радость. Утром, как обычно, оставить семье деньги, что удалось заработать, да назад в лес, дальше делом заниматься.
Вот с такими мыслями подходил Пьер Малыш к родной деревне, когда вдруг погас небесный свет. Вообще ничего не произошло, просто вдруг на короткое время стало темно, потом… потом тоже было темно, но уже по-другому, словно мешок надели на голову. И не пошевелиться — тело связано так, что ни рукой, ни ногой не двинуть, во рту кляп. Чей-то голос приказывает «это тело», видимо, его, Пьера тело, еще и к дрыну привязать. Мол, здоров больно, как бы дурить не начал. А как здесь дурить, когда веревки в тело впились так, что оно уже и слушаться перестало.
Но страха почему-то не было. Совсем. Пьер просто не понимал, как его, такого сильного, спеленали, словно младенца. Впервые в жизни кто-то решал его судьбу, даже не спрашивая ни о чем, словно хряка резать приготовили. Это было неправильно, так не должно было быть, это вызывало… удивление? Да, пожалуй, именно удивление. Для страха Малыш еще не созрел.
Кажется, рядом с ним лежали другие связанные люди. Кажется, кого-то уносили, но недалеко. Во всяком случае, были слышны крики, похоже, боли. Но такие негромкие, словно кричали с зажатым ртом. Пьер такие не раз слышал, когда его товарищи захваченных караванщиков допрашивали — им рты затыкали, чтобы вопли далеко не разносились. Видел он потом эти тела — они и на тела-то человеческие похожи не были, и лиц у них не оставалось. Видать, тем, кто сейчас кричит, не легче. Но это же не к нему относится. Никогда к нему не относилось, и сейчас не будет.
И вот прозвучало в очередной раз: «Этого».
Ловкие руки привычно схватили Пьера и, как связанного кабана, куда-то понесли. Потом поставили на ноги, привязали к дереву, потом сорвали с головы мешок. Солнечный свет ослепил, пришлось подождать, пока глаза смогут нормально смотреть.
Он привязан к дереву на опушке леса. Прямо напротив деревни, но так, что ему деревню видно, а вот его оттуда — нет. Вон девки хороводы водят, вон жена с бабами сидит, степенно, как мужниной жене положено, с подругами судачит. Вон дети играют, и с ними его две дочки, смеются во все горло, счастливые.