Республика Шкид (сборник)
Шрифт:
– Где вы были? – проницательно оглядев питомцев, спросила Элла.
Ленька перекинулся взглядом с Сашкой и ответил:
– В классе, Элла Андреевна.
– В классе? Что же вы там делали?
– Ельховский пыль стирал. Он дежурный, а я… – Ленька вдруг притворно смутился.
– А ты что?
– А я… я, Элла Андреевна, сейчас над переводом из Гейне работаю…
Эланлюм удивленно вскинула глаза, потом улыбнулась.
– Правда? Гейне переводишь? Молодец. Ну что ж, выходит?
Пантелеев заврался.
– Очень даже выходит. Я уже сто двадцать строк перевел.
Он чувствовал, что Сашка смотрит на него и делает какие-то знаки глазами, но повернуться не мог.
– Я вообще немецким языком очень интересуюсь, – продолжал он. – Прямо, вы знаете, как-то… очень люблю немецкий.
Вестфальское лицо Эланлюм расцвело.
– Я и из Гёте [18] переводы делаю, Элла Андреевна.
Для Эланлюм этого было достаточно.
18
Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832) – немецкий поэт, прозаик, мыслитель.
– Ты должен показать мне все эти переводы. И почему вообще ты раньше не показывал их мне?
Пыл разглагольствования внезапно сошел с Леньки… Он вдруг ни с того ни с сего насторожился и, пробормотав: «Кажется, Япошка зовет» – быстрыми шагами пошел со двора.
За ним ринулся и Сашка.
Когда они поднимались по лестнице в Шкиду, Сашка спросил:
– Зачем ты врал о всяких Гейне и Гёте? И откуда ты выкопаешь переводы?
Ленька не знал, зачем он врал, и не знал, откуда выкопает переводы.
– Скажу, что сжег, – успокоил он сламщика.
В классе никого не было, кроме Япошки и Кобчика. Они ходили в Екатерингоф купаться. Пришли мокрые и веселые. Сейчас приятели сидели за партой и о чем-то беседовали. Япошка, по обыкновению, шмыгал носом и размахивал руками, а Кобчик возражал без горячности, но резко и визгливо.
– Ты плохо знаешь немецкий язык, поэтому не можешь судить! – кричал Япошка.
– И все-таки повторяю: Гейне непереводим, – визжал Финкельштейн.
Сашка и Ленька прислушались. И тут говорят о Гейне.
– Хочешь, докажу, что можно перевести Гейне так, что перевод будет не хуже оригинала? – объявил Японец.
Пантелеев сорвался с места и подскочил к нему.
– Слабо, – закричал он, – слабо перевести сто строчек Гейне и немножко Гёте!
Японец удивленно посмотрел на него и, шмыгнув носом, ответил:
– На подначку не иду.
– Ну, милый… Еоша… – взмолился «налетчик».
Он рассказал товарищу о том, как он заврался перед Эланлюм, и о том, как важно для него выпутаться из этого неприятного положения.
Япошка забурел.
– Ладно, – сказал он, – выпутаемся. Переведу… Для меня это – пара пустяков.
Для Пантелеева снова солнце стало улыбаться, он снова услышал уличный шум и почуял весну. Вместе с ним расцвел и Сашка.
После, в компании Воробья и Голого Барина, они ходили в Екатерингоф, купались, смотрели на карусели, толкались в шумной веселой толпе гуляющих и пришли в школу прямо к вечернему чаю.
О происшествии на крыше вспомнили, лишь укладываясь спать. Расшнуровывая ботинок, Ленька нагнулся к Пыльникову и шепнул:
– А стёкла?..
Сашка ответить не успел. Дежурный халдей Костец громовыми раскатами своего львиного голоса разбудил всю спальню:
– Пантелеев, не мешай спать товарищам!
Когда Костец, постукивая палочкой, пошел в другую спальню, Сашка высунулся из-под одеяла и прохрипел:
– Ерунда.
На другой день погода изменилась. Ночью прошла гроза, утро было радужное, и солнце заволакивали бледно-серые тучи. Но чувствовалась весна.
Пыльников и Пантелеев встали в прекрасном настроении.
За чаем Японец не на шутку ошарашил сидевшего с ним рядом Пантелеева:
– А я перевел сто двадцать строк, – шепнул он.
– Когда? – позабыв нужную предосторожность, чуть не закричал Ленька.
– Утром, – ответил Японец. – Встал в семь часов и перевел… И из Гёте два стихотворения перевел…
После чая Япошка передал Пантелееву три листа исписанной бумаги. Пантелеев тотчас же засел за переписку перевода, дабы почерк не дал повода к сомнению в его самодеятельности.
Ленька сидел у окна. Гейне вдохновил его, взбудоражил его творческую жилку. Ему захотелось самому написать что-нибудь. Окончив переписку, он засмотрелся на улицу. На углу улицы рыжеусый милиционер в шлеме хаки улыбался солнцу и стряхивал дождевые капли с непромокаемого плаща. Чирикали воробьи, и под лучами солнца сырость тротуаров стлалась легким туманом.
Леньке захотелось описать эту картину красиво и жизненно. И он написал как мог:
Голосят воробьи на мостовой, Смеется грязная улица… На углу постовой — Мокрая курица. Небо серо, как пепел махры, Из ворот плывет запах помой. Снявши шлем, на углу постовой Гладит дланью вихры. У кафе – шпана: – Папирос «Зефир», «Осман»! Из дверей идет запах вина. У дверей – шарабан. Лишь одни воробьи голосят, Возвещая о светлой весне. Грязно-серые улицы спят И воняют во сне.Потом он показал это стихотворение товарищам и Сашкецу. Всем стихотворение понравилось, и Янкель взял его для одного из своих журналов.
Пыльников утро провел в музее – составлял таблицу архитектурных стилей. Ионические и коринфские колонны, портики, пилястры и абсиды увлекли его… Ни он, ни Пантелеев ни разу за все утро не вспомнили о прачечной и о разбитых стеклах.
Гроза разразилась в обед.
Если говорить точнее, первые раскаты этой грозы прокатились еще за полчаса до обеда. По Шкиде прошел слух, что в прачечной неизвестными злоумышленниками уничтожены все стекла. В эту минуту двое сердец тревожно забились, две пары глаз встретились и разошлись.