Ресторан «Березка» (сборник)
Шрифт:
– Историю Средних веков?
– Новейшую историю, свежайшую... Ой, да не щекоти ж ты меня, не щекоти – нашел время для шуток...
– А щас что – не время для шуток?
– Не время.
– А когда время?
– Никогда.
– Понял. Все понял. Тогда пошли, браток, к личному нашему автомобилю, инвалидной родной коляске. Прокатимся, убогий, с ветерком!
– А мы не разобьемся?
– Может, и разобьемся.
– А вдруг кого задавим?
– Авось не задавим – куда нам, инвалидам...
– Посадят.
– Посидим...
– Нет, все-таки давай не поедем, давай не поедем, а? Жизнь ведь и так прекрасна. Правда?
– Правда! Правда! Правда!
ИЗ ПРОТОКОЛА. Владелец инвалидной коляски с мотором, инвалид II группы, первоначально беседовавший сам с собой, действительно крикнул в пивном зале слово «правда». На что данное пивное помещение ответило ему голосами радости и одобрения, долго не смолкавшими...
ДОНОС (зачеркнуто, но исправленному верить. АВТОР). ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА. Настоящим я, владелец инвалидной коляски с мотором, инвалид II группы, доношу на прогресс, науку, телефон, русских и евреев. Степень вины всех последних в вышеуказанном перечне пускай определят компетентные органы.
АВТОР. В деле владельца инвалидной коляски с мотором, инвалида II группы, имелось множество других документов, а также магнитофонных записей. Хотелось бы описать инвалида всего, с тщательностью, достойной Пруста, Джойса, Катаева и всех других писателей, в том числе и советских.
Но, к сожалению, это невозможно. И дело, и инвалида съела гоголевская свинья.
ГОЛОС ИНВАЛИДА. Ты удак, автор?
АВТОР. А разве я хуже других?
– Товарищи и граждане! Ваши руки лезут ко мине у брюки. Рупь кладут, два берут. Пройдемте, граждане, приехали, конец, как писал певец, и я вас заберу, насидитесь у меня, нахлебаетесь, потому что я – народная дружина, – сказал непотребный Светланы Викторовны хахаль и муж, бывший спортивный тренер Витенька Лещев-Попов.
– Виктор, сгинь, – сказал Гриша.
– Отвали, плешь, – сказал Миша.
– Не воняй, Витек, – сказал Коля.
– Хамы, – резюмировал Толя.
– Это кто хамы? – вдруг обозлилась не совсем трезвая Светлана Викторовна.
Планетарий
Да, в то время был я еще человек как человек. Так ведь в то время еще и мир был? Впрочем, неважно. Был я в то время, состоял в браке с некой Ф., дочерью гуманных и культурных родителей, что с них тут же осыпалось, естественно, как только речь зашла о сугубо житейских вопросах раздела имущества на несколько равнозначных частей. В частности, они еще довольно долго преследовали меня эпистолами и телефонограммами. В конце концов и действительно чем-то там навредили мне по службе в моем Департаменте Нравов, а чем именно – я теперь, признаться, даже и не помню. Потому что я теперь многое забыл.
Странно, странно... Когда рухнуло, когда шар стеклянный лопнул и тьма подступает со всех мыслимых сторон, все видится и видится мелкий, нелепый этот осколок его, в котором вдруг отразилось синее небо, когда брызнуло, солнечный луч резанул в тот мигом текущий момент, и он тут же навеки тоже потух, этот мелкий, нелепый, невзрачный осколок, втоптанный и растертый грубым крепким башмаком... Поэзия, знаете ли...
Вот и мне почему-то из всего длинного, нудного, хотя, может быть, и гораздо более интересного часто вспоминается почему-то именно этот нелепый день, да нет – зачем весь день? Осколок дня, неровное, с острыми краями количество, измеряемое часами, минутами и секундами момента.
Мы шли по летнему парку культуры и отдыха имени Цунами и дышали полными легкими.
Брак наш выдохся и подходил к концу, как выдыхается пиво, нехорошо пузырится перекисшее вино, изживает сама себя новогодняя ночь. В браке все равны – умный, глупый, смелый, трусливый, любящий и не очень. У глупого, трусливого и «не очень» даже имеется ряд преимуществ. Но это я – в сторону.
Повторяю, брак наш распадался на глазах. Но не помню – знала ли об этом Ф., хотя я-то, конечно, знал и поэтому чуть-чуть нервничал. Потому что я в своей жизни женился бессчетно и до, и после этого брака, отчего могу вполне квалифицированно утверждать (в сторону) – чувство этого распада необъяснимо. Оно уже есть, это чувство, как уже есть в воздухе, например, гроза, хотя ветерок ласкает по-прежнему мягко и облачки еще покамест где-то там, далеко за горизонтом. Все так, но все уже не так. Все раздражает, а потом оглядываешься и видишь: ничего больше уже нет. Нету.
И я был мрачен, а Ф. между тем, наоборот, была весела, беззаботна, шутлива. Мы тогда сильно пили. Джин, виски и русский портвейн «Кавказ» не переводились у нас в шкапу. У нас было много денег, мы были молоды, у нас было много денег, и мы их тратили, как нам только заблагорассудится, не отказывая себе ни в чем. Мы много путешествовали, ходили в парк, ели мороженое.
А между тем и на самом деле формировалась гроза. Помнится, что мы немного поспорили по ее поводу. Я сказал, что скоро будет гроза, а Ф. мне не верила и усиленно утверждала обратное, за что я назвал ее дурой. Ф. обиделась, надула округлые губы и сказала, что я в последнее время слишком часто и злобно (не шутливо, а злобно) ей грублю, придираюсь к ней гораздо более часто, чем она того заслуживает. Не значит ли это, что я хочу ее бросить и выжать из своего сердца? Она этого не снесет...
Собиралась гроза. Уж и облачки увеличились до видимых размеров, уж и ласковый июльский ветерок дул мелкими толчками. Я тогда велел, и мы зашли в какой-то деревянный, крашенный масляной краской зал, над которым и вывеска имелась – ветхие, вызолоченные буквы «ПЛАНЕТАРИЙ». Часть букв была совсем съедена временем, и вместо надписи получалась какая-то чушь, каковую я не желаю реконструировать, дабы не разрушить сосредоточенность своего одиночества.
Там-то у меня и произошел этот нелепый разговор с реабилитированным Министром Временного Правительства, ныне Заслуженным Рыбоводом Республики. А одной из формальных причин последующего моего разрыва с Ф. являлось то, что я надавал пощечин этой дурехе, которая утверждала, будто бы никакого министра не было, будто бы ничего не было вообще, а был какой-то смурной зал, где какой-то нудьга тыкал указкой в карту звездного неба и нес квелую чушь про наших космических парней, наконец-то ступивших на Сириус, где теперь тоже гордо реет наш красивый флаг. Хотя... все может быть... Может, и не за то я ее ударял пальцами по лицу, а она в ответ ловко и быстро раскроила кожу моей физиономии длинными острыми ногтями, крытыми зеленым лаком. Так что когда я встал утром и, поцеловав портрет Эрнеста Хемингуэя, висевший у нас в изголовье, запел песню «Бригантина поднимает паруса, в открытом море не обойтись без кормчего», то мой взгляд упал в зеркало, откуда на меня глядело мое, но теперь совсем чужое лицо, изукрашенное чудовищным полунацистским корябаньем. Лишь тогда я решительно и мрачно выговорил ей, тоже трясущейся с похмелья: «Все! Вот теперь-то уж окончательно все! Все, засранка!» Ух, как она извивалась!.. Я не помню... Я расскажу то, что, как мне кажется, было. Расскажу, освобожусь и засну, натянув до самой макушки свое новое суконное одеяло с надписью «НОГИ».
В здании планетария проводился средь бела дня, как я тут же понял, вечер вопросов и ответов, устроенный общественной редакцией газеты «Вперед» и добровольным умственным обществом «Либерал». На сцене, в президиуме, разместилась густая компания интеллигентных людей, одетых по случаю жары в легкие безрукавки. Среди прочих я заметил довольно противную рожу заведующего отделом поэзии вышеупомянутой газеты. Я ему однажды принес стихи о синих марсианских цветах, которые собирает для Родины одна большеглазая девушка с глазами испуганного олененка. Стихи он хвалил, напечатал, а меня теперь не узнал. Да мне и не надо было. Его звали Редакционный Друг.
Однако он был там совсем не главным, хоть и числился вице-председателем этого сборища. «Главным туточки будет наш уважаемый бывший реабилитированный министр Временного Правительства, а ныне Заслуженный Рыбовод Республики», – с улыбкой объявил Редакционный Друг, и все захлопали в ладоши.
– Так что давайте, ребятки, задавайте вопросы. Секите момент. Ведь не каждый же ж день вам удастся задавать вопросы министру, пущай и бывшему, – тонко пошутил он, вызвав тем самым дружный дружелюбный смех присутствующих.