Ресурс Антихриста

Белан Сергей Николаевич

— Ответьте мне на такой вопрос: вот вам, я вижу, не терпится покарать зло. А зачем? Лично вам от этого полегчает?

— Как зачем?! — Верховцев вначале даже опешил от этого неожиданного, наглого вопроса. — Впрочем, я вам отвечу. Может быть, помните, как в одном фильме следователь то и дело ловил закоренелого преступника и каждый раз ему втолковывал, что воровать это плохо, и что он будет ловить и сажать его до тех пор, пока тот не поймет, что это действительно плохо. Вот и я тоже считаю, что причинять людям зло — это плохо, и если зло не карать, оно, как раковая опухоль, будет разрастаться и расползаться, и, в конечном итоге, это приведет к тому, что баланс между добром и злом на нашей матушке Земле будет непоправимо нарушен.

— А вы, милейший,

оказывается не просто детектив, а еще и философ! Может у вас еще и ученая степень в этой области имеется, не удивлюсь. Такое время… я вообще уже давно ничему не удивляюсь — бывшие официанты возглавляют торговые дома, певцы открывают косметические центры, дворники идут в журналисты, недоучки-инженеры заправляют в правительстве… Значит, вы говорите, если зло не наказывать, в мире нарушится баланс между добром и злом? А кто установил этот баланс, чем он измеряется, и кто знает точно, каковы должны быть пропорции добра и зла, чтобы он сохранялся? Уверяю вас, сколько ни бейтесь над этими вопросами, ответа вы не найдете. Тогда еще разрешите полюбопытствовать: а возможно ли вообще провести четкую границу между этими двумя понятиями? Я лично сильно сомневаюсь. Вот, скажем, врач, сделавший безнадежно больному человеку, по его же просьбе, укол с целью навсегда избавить его от непереносимых мучений, кто он? Преступник?! Нет?! Как оценить его действия? Или еще пример: ждал я однажды в гости свою родственницу, пожилую женщину. Задержалась она почти на час, пришла, спрашиваю ее, в чем, мол, причина такого опоздания. Рассказывает: недалеко от остановки троллейбуса, где она собиралась садиться, увидела, случайно, лежащего в кустах человека. Подошла, нагнулась — перегаром несет, словом пьяный в отрубе. Рядом ключи, бумажник, из кармана вывалились. А перед этим дождь прошел, сыро. Ну, говорит, жалко мне стало — мужчина, видать, не бродяга какой-то, прилично одет, обворуют еще, или того хуже, воспаление легких схватит, решила позвонить. И позвонила по ноль два. Дождалась, приехала полиция, забрала невменяемого, она спрашивает: куда вы его повезете, ей отвечают, как куда, в вытрезвитель. Вот она и мучилась потом, целый вечер, места себе не находила — правильно ли она поступила, хорошо или плохо. От одних, говорит, неприятностей я его вроде и спасла, а другие, получается, накликала. Вдруг, мол, этому мужчине теперь на работу из вытрезвителя сообщат и его уволят, а при нынешней безработице это, считай, катастрофа… Что вы можете сказать по этому случаю? Как видите, Олег Евгеньевич, все в нашем мире очень относительно.

Серебрянский встал, сделал пару шагов, потом резко развернулся и снова сел на место. Побарабанив пальцами по столу, он чуть подался вперед, в сторону Верховцева, и доверительным тоном спросил:

— Скажите, Олег Евгеньевич, вам никогда в голову не приходила мысль о том, что в этом мире от нас, простых смертных, ровным счетом ничего не зависит? Абсолютно ничего! И все наши деяния предрешены и расписаны помимо нашей воли от Адамовых времен и до скончания света?

— В каком смысле? — не понял его Верховцев.

— В самом прямом. Знаете, что является самим чудовищным заблуждением существа, именующего себя гомо сапиеис? Я вам скажу: самой идиотской его иллюзией является та, что он сам хозяин своей судьбы, и что он вершит ее на своем жизненном пути по собственному желанию. В действительности же, он лишь исполняет свое предназначение, исполняет роль, написанную для него свыше.

— И кем же? — спросил с интересом Верховцев, который находил рассуждения Серебрянского занимательными и, в некотором роде, даже поучительными.

— Господом богом, ответил бы вам кто-нибудь другой, но я предпочитаю избегать общепринятых расхожих толкований, а потому скажу так — высшим космическим разумом. Это и есть та диспетчерская, которая контролирует всю нашу Вселенную, всю систему мироздания. Там создается сценарий всех наших деяний на краткий миг нашего пребывания на этой планете, а мы лишь, как послушные актеры, разыгрываем расписанные нам роли.

— Не очень-то отрадная перспектива жить, чувствуя себя этакой марионеткой, — вставил Олег.

— Вот-вот, вы, кажется, ухватили мою мысль, — увлеченно продолжал Юлий Викентьевич. — Давайте порассуждаем дальше и попробуем представить Вселенную в виде какого-то единого живого организма, сравним ее, скажем, с человеком. Я не астроном и могу показаться в чем-то неточным, но если провести какие-то параллели между строением Вселенной и человека, то мне представляется примерно такая картина: наша Земля, учитывая масштабы мироздания, — это всего-навсего рядовой атом, наша солнечная система в такой шкале измерений мне видится как молекула, галактика наша, исходя из этого, какой-нибудь орган, ну, допустим, селезенка. Вот и подумайте, если рассматривать Вселенную в таком аспекте, что есть в данном раскладе обыкновенный человек, а? Если не абсолютный ноль, то нечто к нему приближенное, согласитесь. А если это так, то что тогда значат на фоне вселенских процессов все наши дела, поступки, помыслы, страстишки?..

— К чему вы это все ведете? — полюбопытствовал Верховцев, для которого пространные рассуждения Серебрянского были полной неожиданностью и казались для данной ситуации не вполне уместными.

— А к тому, мой дорогой чекист, что мы всего-навсего функционеры, исполнители высшей воли, а потому нелепо устраивать между собой разборки на уровне винтиков. Давным-давно выяснено, что наша жизнь — игра, и борьба сил добра и зла есть основная интрига этой игры. А всю партию на Земле разыгрывают два игрока — Всевышний за белых и Сатана за черных, а мы только фигуры, не властные противиться всемогущей воле игроков с большой буквы. Человечество, народ, Олег Евгеньевич — это быдло, что на польском языке означает скот, и мы действительно скот под кнутом незримого, но всемогущего пастуха. Но как нет пророка в своем Отечестве, так и нет этого пастуха на Земле, наш пастырь — высшая субстанция.

— Что и говорить, мрачную вы картину рисуете, Юлий Викентьевич, — заметил Верховцев без всякой иронии.

— А теперь от общего перейдем к частному, — сказал Серебрянский, слегка ослабив галстук. — Вот вы, когда пришли сюда со своим компроматом на меня, наверняка думали, мол, какой я умный-разумный, выведу сейчас этого злодея на чистую воду, а ведь наша эта встреча не что иное, как исполнение воли Игроков, а не результат вашей исключительности. Каждое событие, каждая жизнь, каждая смерть — все решается там, наверху, а значит, не пристало таким как мы с вами рядиться в мантию высшего судии и выносить приговоры себе подобным: кого миловать, кого казнить, кого посмертно в рай откомандировать, а кого спровадить пылать в геенне огненной.

— Послушать вас, Юлий Викентьевич, так выходит, что мне надо все побоку, обняться, расцеловаться с вами и разойтись с миром?

— Ну, брежневские телячьи нежности нам вовсе ни к чему, а вот придти к какому-то взаимоприемлемому согласию, наверное, очень не помешает, — многозначительно ответил Серебрянский. — Уверяю вас, мы можем здесь сколько угодно махать мечами, но больше, чем гроссмейстерской ничьей, никто из нас не добьется. Это уже предопределено, можете поверить. Ладно, давайте считать, что первый раунд между нами завершен, разведка боем проведена, а сейчас сделаем перерыв, выпьем водочки, закусим и по ходу продолжим беседу. Я думаю, не ошибусь, предположив, что нам еще есть, что сказать друг другу…

Складывающаяся ситуация породила у Олега странные противоречивые чувства, — он пришел сюда, чтобы сорвать с этого человека личину уважаемого бизнесмена и обнажить скрывающуюся под ней уродливую сущность негодяя, а тот, прочитав ему лекцию об относительности и условности понятий добра и зла, о месте простого мирянина во вселенской иерархии, предлагает продолжить беседу в более теплой, непринужденной обстановке. Олег, и в самом деле, не выложил еще все свои козыри, но и Юлий Викентьевич, по всей видимости, сидел, выражаясь языком картежников, не с голым валетом.