Реваншист. Цвет сакуры – красный
Шрифт:
Только всех макинтошей у нас восемь штук всего-то и было. А народ – несознательный, я ж русским языком всем говорю: не стойте, мол, восемь макинтошей, восемь! И больше их не будет. Нет, куда там! Толпятся, руками размахивают, толкаются, галдят… Только к полудню разошлись, видно, осознали наконец: кончился японский товар, и кто, значится, не успел, тот, сами понимаете, опоздал.
А после народу вовсе не стало. Дело-то уже к обеду – никого. Словно как дверь у нас закрыта. Мыслю я: дайкось чайку себе соображу, что ли. Да только встал, чтобы, значит, за чайничком, ан глядь – двери нараспашку, и входят двое.
Первый, стал быть, – солидный, верно – партейный али с ГПУ. Весь из себя такой бритый, во френче. А второй… Глянул я на второго да так и обмер. Варнак каторжный, братцы мои, чисто каторжный. Морда небрита, сам в гимнастерке, здоровушший, и глазами только по сторонам зырк-зырк. Зырк-зырк. Тут я и смекаю: не иначе как смотрит, варначья душа, что бы, значит, стибрить.
Я-то сперва оробел, а потом пригляделся… Что за наваждение?! Варнак-то на солидного оченно похож. Пока соображал, что за притча такая, слышу: партеец этого варнака сынком кличет. От ведь как оно бывает: сын такого человека – и по кривой дорожке пошёл!
Пожалел я отца, и вежливо его так спрашиваю: чего, мол изволите? А он мне и отвечает: вы, товарищ, не утруждайте себя, мы, мол, сами сейчас посмотрим, выберем, чего надо. А коли в чём понятия не сыщем – вот тогда вас помочь и попросим. И вежливо так. Понимает, что продавец – тоже человек.
Ну что ж, думаю: хотите смотреть сами – смотрите на здоровье. Чай, не буржуазные времена, за погляд денег брать никто не станет. Солидный мне кивнул да и пошёл, где пиджаки висят. А сын его на брюки штучные прицелился. Одни посмотрел – коротки. Другие к себе приложил – широки. Так все и перебрал, но пару все же выбрал. Хорошие брюки, чистая шерсть. Хотел я ему сказать, что, мол, постыдился бы, варначья твоя душа, батюшку-то в разоренье такое вводить, да потом подумал: дело-то вовсе не моё, так чего мне к ним лезть. Кто его знает, чего там меж ними быть могло?
А молодец тем временем к сорочкам только не вприпрыжку. Сорочки те, граждане, самые лучшие, из японского шелка. Он их и давай щупать, да мять, да разглядывать. Только что на зуб не пробует. Цену у меня спросил, и вроде вежливо так, вроде все как надо. Сказал я ему цены, а сам думаю: куда тебе, вахлаку, сорочку шёлковую? Ты ж, верно, таких не то, что не нашивал – не видывал. А он, значит, опять их перебирает, а потом и спрашивает у меня, да громко так:
– Уважаемый, а небракованных рубашек у вас нет?
Я так и сел.
– А в чём дело? – интересуюсь. – Где вы брак нашли, гражданин?
А он мне только что не в нос сорочку:
– Да вот же, – и пальцем тычет. – Пуговицы на обшлага Пушкин пришивать будет?
Где ж это видано, думаю, чтобы у шёлковой сорочки на обшлагах пуговицы были?
– Вы что, гражданин? – спрашиваю. А потом вежливо интересуюсь: – Пьяный вы, что ли?
Тут он как рявкнет на меня, я аж присел.
– Чего? Ты, что, жулье, обурел вконец? Куда пуговицы с обшлага девал, дебил неоприходованный! Вы тут что, в натуре, совсем страх потеряли?!
И дальше кричит всё такое же непонятное, но, так-то понятно, что бранное.
Обидно тут мне стало, граждане. Чего ж это он меня всякими словами лает, словно бы и не республика у нас вовсе, словно бы и власть не наша, родная, Советская, а чёрт его знает какая буржуазная?
– Не дело, – говорю, – гражданин, так выражаться в советской кооперации. Вот я сейчас милиционера позову, пущай он вам тогда объясняет: где какие пуговицы положены и почему, там, где не положено, не пришиты. Вы бы ещё на исподнем, – говорю, – пуговицы потребовали.
Только тут второй, солидный, подскочил. Цоп этого небритого за рукав, дёрнул раз, а мне, значит, вежливо так, культурно объясняет:
– Вы, дорогой гражданин, на сына моего не обижайтесь и внимания на его слова не делайте. Он у меня геолог, полезное ищет, копает, вот и в тайге совсем, значится, одичал. Забыл, стал-быть, что у сорочки обшлага запонками застёгиваются.
А сам-то сына своего за рукав снова дёрг да дёрг. Тот вроде как смутился, глаза опустил:
– Извиняюсь, – говорит. – И впрямь папенька говорят: одичал я вконец. Давно сорочек с запонками не нашивал.
А папаша евойный, который партейный, хохотнул эдак да и прикупил четыре сорочки: себе пару, да сыну столько ж, да две штуки брюк, да ещё сыну рубашку теннисную. А мне сверх цены целый полтинник оставил, вроде как – за беспокойство. Вот я с этим полтинником и пошёл пивца попить.
Вот, стал-быть, какие покупатели встречаются. Иной раз думаешь: совсем пропащенький человечишко – дрянь просто, а выходит, что и он – очень даже хорош и тебе добро сделает.
А пиво-то у меня всё. Пора до дома направлять. Благодарю за компанию, граждане…
По немощёным улицам Петрозаводска шагали двое. Молча. Долго.
Наконец младший Волков не выдержал:
– Папань, ну ты чего, в самом деле? Ну я ж реально про эти запонки понятия не имел!
Старший Волков остановился, посмотрел на сына и вздохнул:
– Вот примерно поэтому я тебе и говорил: молчи. Если что-то непонятно – сперва спроси у меня. Хорошо, что мы вдвоём были, а если б ты один вот так же пошёл? Спалился бы на раз, мяукнуть бы не успел!
Парень опустил голову и виновато молчал. Отец хлопнул его по плечу, принимая раскаяние и показывая, что больше не сердится и не считает нужным вспоминать об этом инциденте.
– Ладно, мелкий. Проехали. Пошли: сперва тебя побреем и – на вокзал: пора билеты на поезд брать.
И они пошли. Из парикмахерской Всеволод-младший вышел чисто выбритым, но благоухая странным, несколько не мужским ароматом. Отец принюхался и поинтересовался: чем его освежали? Сын зло сплюнул и ответил, что вместо фирменного одеколона петрозаводский Фигаро воспользовался продукцией местных кустарей «Восторг. Вода ландышовая. Настойка на спирту». И прежде чем парень успел воспрепятствовать, он уже весь оказался в «ландышах на спирту». Волков-старший хмыкнул и спросил: «Парикмахер жив?» Выяснив, что брадобрей не лежит у своего рабочего места с горлом, перехваченным собственной же бритвой, он махнул рукой: