Ревизия
Шрифт:
[13] Зиновьев Г. Е. (Радомысльский Е-Г.А., 1883—1936) — российский революционер, член ЦК РСДРП (б) с 1907 года, в 1917 году председатель Петроградского Совета. Во внутрипартийной борьбе выступал активным противником И. В. Сталина. Являлся одним из главным обвиняемых на первом московском антитроцкистском судебном процессе (19—24 августа 1936 года), расстрелян. Каменев (Розенфельд) Л.Б. (1883—1936) — российский революционер, член ЦК РСДРП (б) с 1907 года, в 1918—26 гг. председатель Моссовета. Во внутрипартийной борьбе выступал активным противником И. В. Сталина. Являлся одним из главных обвиняемых на первом московском антитроцкистском судебном процессе (19—24 августа 1936 года),расстрелян.
[14] 14 декабря 1934 года
Протокол допроса № б/н от 14 марта 1938 года
В. Итак, какие действия Вы планировали совместно с Енукидзе в декабре 1934 года?
О. Я никаких действий с ним не планировал. Я уже показывал, Авель умом тронулся. Решил, если Сталина убьют, Орджоникидзе в первые лица пройдёт. Я уже тогда от Авеля отодвигаться начал, понятно было, чем дело закончится. Тут ещё этот дурак Петерсон на новогодней пьянке разболтал, что он неминуемо в ближайшее время наркомом станет. Мне, конечно, сразу донесли, я отдал приказ аресты готовить, намекнул своим, чтобы Петерсона пристрелили как оказавшим сопротивление. Но Ежов опять опередил, по его инициативе всех арестовали, включая Енукидзе.
В. Что Вы предприняли?
О. Что я мог предпринять. Мне нужно было начинать с Ежовым дружить. В том, что Петерсон и Енукидзе не расколются, я почти не сомневался, это был их единственный шанс выжить. Так оно и получилось, выпустили под личное поручительство Орджоникидзе. Погребли всех под одну метёлку, человек двести арестовали. Тут уж мои ребята развернулись, такую картину маслом нарисовали, что все нити от Зиновьева с Каменевым тянутся, а к ним от Троцкого. Логично вырисовывалось — сначала ликвидировать Кирова в Ленинграде, потом самого Сталина. Думаю, что такое построение Ежову понравилось.
В. Вы пытались его завербовать на свою сторону?
О. Упаси боже. Было понятно, что это жучара хитрый, он свою ставку сделал. Он же эту ревизию и курировал, как потом выяснилось. Ежов по большевицки к делу подходил, старые кадры на хуй, дорогу молодым. А мне чего, я не гордый, я и подстроиться могу.
В. Когда Енукидзе и Петерсона освободили под поручительство товарища Орджоникидзе, Вы встречались с ними?
О. Нет, это было слишком рискованно. Да и потом их сразу на Украину отправили. Не было у меня полной уверенности, что Петерсона и Енукидзе на допросах не раскололи.
В. Странно. Если бы Петерсон и Енукидзе сознались в своих преступлениях, наверное, они предстали бы перед судом.
О. Я уже показывал, для них молчание было единственным шансом выжить. Всё-таки у Сталина и Орджоникидзе были очень близкие отношения, а Авель был самый близкий человек к Орджоникидзе. Думается мне, что они всё-таки что-то сказали, не про меня, думаю, у Авеля хватило мозгов гнуть линию в сторону военных, Тухачевского, который очень тогда своим положением был недоволен. Что-нибудь вроде этого, военные их в угол загнали, с одной стороны, с другой, проводимая ревизия может сильно по Орджоникидзе ударить, выявить все промахи индустриализации, вот и проявили преступную халатность по охране Кремля. Мои ребята ту же картину рисовали на дознании арестованных, что Петерсон и Енукидзе просто бестолочи. Не думаю, что товарищ Сталин в это поверил, просто решил раньше времени жёсткий разговор с Орджоникидзе не начинать.
В. Как Вы смело рассуждаете за товарища Сталина.
О.
В. Когда Вам стало понятно, что Вас подозревают в государственной измене?
О. Когда Ежова моим замом назначили. Намёк размером с аршин — конец тебе пришёл, приятель. У меня первая мысль была — за кордон вырваться, у нас некоторые каналы были, на Латинскую Америку, на Австралию. Кривицкий[1] этим вопросом занимался. Я осторожно почву прозондировал и отказался от этой идеи. Найдут ведь, рано или поздно. Те же парни Кривицкого и пристрелят как собаку. Я запаниковал тогда, ошибки начал совершать.
В. Например?
О. Решил с Трилиссером[2] отношения возобновить. Предложил сделку — я возвращаю его в руководство наркомата, а он организует устранение Ежова. Под Трилиссером лаборатория по изготовлению ядов находилась, по линии Коминтерна, план был медленно, в течении нескольких месяцев, кабинет Ежова ртутными парами отравлять. Глупо, конечно, я и говорю, запаниковал я тогда. Трилиссер меня же и сдал потом, мне это сам товарищ Ежов сказал после ареста.
В. Отравление кабинета Ежова действительно имело место?
О. Точно я не знаю, но думаю, что Трилиссер обманул меня. Мы с ним по рукам ударили буквально за месяц до того, как меня с должности наркома внутренних дел сняли. Он (Трилиссер) хотел на стульчике в сторонке сидеть и смотреть, кто победит. Я и сам тогда надеялся, что эти тучи вокруг меня — аппаратные игры. Отгремит буря, рассосётся всё, успокоится. Так ведь было уже в середине двадцатых, когда драка в партии с оппозицией небывалая происходила. Я признаться, думал, местечко всё же найдётся для меня, я кадр опытный, с заслугами, зачем же меня вот так по асфальту размазывать.
В. Расскажите о Ваших взаимоотношениях с секретарём Горького Крючковым.
О. Ну, он давно был моим сексотом, не последнюю скрипку сыграл в возвращении Горького из Италии на Родину. Пронырливый человек, с полуслова мысль ухватывал. Когда я женой Макса[3] заинтересовался, как мужчина, он Макса активно отвлекал на разные пьянки-гулянки.
В. Вы давали поручение Крючкову довести сына Горького до летального исхода?
О. Прямого поручения не давал. Я уже сказал, Крючков быстро соображал, что надо и кому. Пока Макс пьянствовал, у меня была возможность Тимошу[4] утешать. А то, что Макс по пьянке простудился и заболел воспалением лёгких, то не злой умысел, а роковая случайность.
В. Какие ещё поручения Вы давали Крючкову?
О. Больше никаких.
В. Вы недоговариваете…
О. Вы об этом разговоре с Крючковым о жертве Горького? Был такой разговор, кажется, в ноябре тридцать пятого года, у меня на даче в Озерках. Крючков пьяный был в дребадан. Начал бросать какие-то дурацкие намёки, что некие круги, то ли эмигрантские, то ли немецкие, на Западе готовы на меня сделать ставку. Мол, от меня требуется показать, что я хороший мальчик, чтобы красивую жертву сделал, шумную, мол, сталинский режим довёл великого человека. «Старик-то у нас совсем плох», — таращил на меня пьяные глаза Крючков. Я, признаться, этой болтовне значения не придал. С какими там кругами Крючков знаком может быть, окололитературный печенег, ничтожество, строго говоря. Не серьёзно это, так большие дела не делаются.