Ревность
Шрифт:
— Ты очень любопытна и проницательна, моя пташка, — он кашлянул. Я знала этот звук; взрослые издают его, когда собираются говорить про птичек и пчелок. — Ты действительно пахнешь очень хорошо. Пряности и соль. Очень приятно. Это значит, ну, в общем, когда светоча достигает возраста становления, что отличается от физической зрелости...
Если он начнет говорить эвфемизмами, то я закричу.
— Очень хорошо. Что насчет тебя? Никто из парней не пахнет так, как ты.
— Мне следовало бы гордиться этим, — но его лицо снова стало отстраненным, вернулась слабая, подобная деловому выражению лица маска.
—
— Три часа. Дрю...
— Я хочу увидеть Пепла. Затем хочу поискать Грейвса.
— Тебе следует отдохнуть. Сегодняшняя ночь может быть тяжелой.
Моя подбородок поднялся. Это был взгляд «упрямого мула», за который бабушка так часто упрекала меня.
— Я не буду одна на Судебном процессе.
Он кивнул, как если бы ожидал это.
— Это правда. Но ты могла бы быть немного добрее ко мне, птаха.
Я должна хорошо относиться к тебе? Затем я почувствовала вину. Он спас мне жизнь, больше чем один раз. Я бы даже не стояла в этой белой ванной комнате, полной бесцельного света — потому что солнце спряталось за облаками, а окно в крыше было полно слепого свечения — если бы не он. Медальон немного дернулся у меня на груди, поскольку старый, знакомый гнев попытался вылезти наружу. На самом деле это был не гнев, это просто было спокойствие. Прямо сейчас я знала только, как сойти с ума.
Даже при том, что я на самом деле ничего не могла почувствовать. Слезы смыли все это. Паника росла, по-настоящему жуткая мысль все еще находилась у меня в голове. Как вы справляетесь с этим?
Я решила заняться работой. Есть кое-что, что я могу сделать до полуночи.
— Я хочу пойти в больничное крыло, — сказала я четко и ясно и бросила тряпку в лужу из кофе. Поднос с завтраком стоял возле двери. — И я хочу поискать Грейвса. Если он здесь, я могу найти его, — а если нет, то я хочу и это знать. Я хочу знать, избавился ли он от меня, как от дурной привычки.
— Очень хорошо, — он грациозно встал, и мне пришлось отвести взгляд. Белая тряпка впитывала кофе, превращаясь в странный грязно-коричневый цвет. Из-за этого на секунду я почувствовала себя плохо. То есть, я была воспитана так, что все должно содержаться в порядке. Папа всегда хранил вещи в порядке, и бабушка все держала на своих местах.
Но их не было здесь, а я была призраком. Я почти ожидала увидеть свет из поднятой руки. Я бы все выплакала.
Я осмотрелась в поисках туфлей. У шкафа одиноко стояла пара кроссовок. Полагаю, удача. Я почти застонала, когда опустилась, чтобы взять их. Если бы я дожила до среднего возраста, у меня было бы чертовски много проблем со спиной.
Но я, вероятно, больше никогда не буду выглядеть старше. Парни-дампиры не выглядели, только глаза выдавали их возраст. И сколько было Анне?
Я не хотела думать об этом.
Я даже не могла представить, что мне будет пятьдесят и я застряну в этом тощем, подростковом теле.
Последние двенадцать часов догнали
Жаль, что превращение не могло унять боль внутри меня. Я фыркнула. Слезы оставили бы ваш нос сырым и грязным, но мой носовой проход прочистился, и под запахом лимона и свежести я почувствовала запах пряного яблочного пирога.
— Я пойду на Судебный процесс с тобой? — спросил он мягко.
Да. Нет. Не знаю.
— Я доверяю тебе, — сказала я снова. Такое ощущение, что я врала. — Я просто... ничего из этого не сделает меня счастливым туристом, хорошо?
— Конечно, — звучало так, будто он хотел добавить что-то еще, но не стал.
Умно с его стороны. Я залезла в кроссовки, сделала несколько глубоких вдохов, и трансформация отступила. Я больше не чувствовала клыки, когда повернулась и столкнулась с ним.
— Вперед.
Глава 28
Дампиры и оборотни исцелились довольно быстро. Поэтому больничное крыло — это не то место, где бы вы хотели очутиться. Если бы вы сильно поранились, то вам пришлось бы идти сюда; это, вероятно, плохо закончилось бы.
Пепел не находился в одном из огороженных мест посреди огромного пространства. Он был в одной из комнат с каменными стенами, которые по бокам были обернуты в белый бандаж, и привязан к тому, что выглядело, как операционный стол, пока к нему была присоединена капельница, а сигналящие машины измеряли его основные показатели жизнедеятельности. Сердцебиение, кровяное давление, мозговые волны — все.
Под звуками, издаваемыми машинами, слышался гудящий треск. Его мех был в засохшей крови, а форма лица продолжала изменяться. Худая морда отступала, мех скользил — и вы могли почти увидеть проблеск того, каким он был парнем.
Кроме поврежденной челюсти. Вы могли видеть, куда вошли серебряные пули, и из того место просачивалась прозрачная, странная жидкость. Глаза закрыты, а потрескивание шло одно за другим, как волны.
— Он пытается превратиться, — у Дибса на шее был стетоскоп и деловое выражение, которое он применял, когда был возле раненых. — И очень близок к этому. Если мы сможем продержать его живым достаточно долго, то он сделает это. Мы кормим его внутривенно пятью и подкожно пятьюдесятью процентами декстрозой
[28]
, чтобы стимулировать изменения...
— Каковы его шансы? — Кристоф не казался впечатленным.
— Ты же знаешь, что я не врач. Они просто разрешили мне посетить его, потому что я «нижний» и не выведу его из себя.
— Каковы его шансы?
— Около двадцати процентов. Это лучше, чем ничего, правда? Надежда есть, — Дибс склонил голову и посмотрел на меня, как если бы я была единственной, кто задавал вопросы. — Мы делаем все, что можем, Дрю. Он привязан, потому что иначе срывает подключичный катетер. Видишь? Так мы кормим его пятипроцентной фигней. И каждый час пятидесятипроцентной фигней с гипо. Он держится стабильно.