Революционное самоубийство
Шрифт:
Мой страх перед долгами, которые могли начать преследовать лично меня, заставил меня пойти по дороге, уже опробованной Сонни-мэном. Поняв, что в квартале мой брат пользуется огромным уважением, я стал больше времени проводить определенным образом — сначала участвуя в мелких бандах, организованных в школе, а также на вечеринках. Позже я перебрался в бильярдные и бары. Довольно долго я находил удовольствие в подобной жизни, пока до меня не дошло, что на самом деле она не была такой, какой казалась. Это открытие я сделал позже.
Хотя я старался во всем подражать Сонни-мэну, я продолжать восхищаться и Мелвином и его успехами в учебе. Сонни-мэн и Мелвин предлагали мне разные пути, но я пока не знал, какой из них лучше. Я встречал негров, выбравших путь образования. Этот путь привел их в никуда. Многие из них возвращались в квартал, презрительно отзываясь о потраченных на учебу годах и проклиная белого человека, не позволившего им развернуться. Другие предпочитали
С такой дилеммой сталкиваются почти все чернокожие подростки. Они как раз ведут борьбу за самоидентификацию, но они пытаются обрести себя в обществе, отрицающем их основные права. Находясь в самом впечатлительном и ранимом возрасте, чернокожий тинэйджер оглядывается по сторонам и собственными глазами видит противоречие между ценностями, которые пропагандирует общество, и реальностью, т. е. тем, как все обстоит на самом деле. «Сонни-мэны» из нашей общины отрицали власть и «нарушали закон». Похоже, они наслаждались хорошей жизнью и имели все, что хотели, в материальном смысле. С другой стороны, те, кто трудился изо дня в день, стремился к лучшему, страдал, почти всегда оказывались жертвами страсти к наживе (за их счет) и равнодушия, в общем, полными неудачниками. Такое извращение традиционных ценностей давило на негритянскую общину со страшной силой. Причины носили внешний характер и были обусловлены самой системой, напролом идущей к своим целям, даже если позади оставались искалеченные человеческие жизни.
Такая обстановка абсолютно дезориентирует подростка, пытающегося понять и определить собственную личность. Как любой ребенок в переходном возрасте, он хочет найти образец, по которому он смог бы строить себя. Подросток в конец запутывается, обнаруживая явное несоответствие между тем, чему его учат, и тем, что он видит вокруг. Большинство подростков из негритянских общин не ожидают никакой справедливости от школьной администрации или полиции. Тягостная реальность их жизни с самого детства свидетельствует, что несправедливость, с которой они сталкиваются, не ограничивается лишь несколькими учреждениями. Следствия расовой дискриминации испытывает на себе почти каждый окружающий. Жестокая система вмешивается во все, чем подростки живут; ее правилами пропитан воздух, которым они дышат.
Пытаясь приспособиться к суровым условиям жизни, подросток ищет для себя своеобразную защиту, чтобы хотя бы как-то выжить. Ему нужен способ справиться с противоречиями, сваливающимися на его голову. Обычно адаптация принимает форму сопротивления любой власти. Многие подростки уверены в том, что это единственное доступное им оружие. Чаще всего их бунтарский порыв направлен на внешний по отношению к семье и дому объект. Вместе с тем, если подросток не ощущает поддержки от своих родных и близких, его отношения с семьей могут ухудшиться вплоть до разрыва. Из-за сильного и безжалостного давления извне разрушаются даже самые прочные семьи.
В некоторой степени так случилось и со мной, когда я ходил в среднюю школу. Я не был злостным бунтарем, и мое «неудовлетворительное» поведение не приводило к серьезным проблемам, хотя и провоцировало разногласия с родителями. Я вспоминаю себя тех лет и понимаю, что мои выходки были отражением беспомощного смятения и ощущения внутренней расщепленности, которые я тогда испытывал. Все это являлось частью моих попыток обрести себя. Кроме того, это стало началом моей независимости.
Каждый из нас выполнял определенные обязанности по дому. Обычно мне полагалось выносить мусор и после ухода сестер мыть посуду и чистить кухонную плиту. Еще я был обязан время от времени подрезать живую изгородь вокруг дома. Отец следил за порядком на улице, а мать хозяйничала в доме. Я терпеть не мог домашние обязанности и при любом случае старался от них увильнуть, уезжая куда-нибудь на велосипеде и оставляя все на Мелвина. Меня часто не бывало дома до позднего вечера. Я поздно возвращался, хотя знал, что родители накажут меня. Иногда я придумывал занятные истории для оправдания моего долгого отсутствия, но ничто не могло спасти меня от наказания. Я предпочитал, чтобы меня порола мать: ее удары были более щадящими. Однако чаще всего наказывал меня отец. Еще я пробовал развозить газеты, но очень скоро был вынужден оставить это занятие, когда выяснилось, что я потратил собранные с людей деньги и уже не мог доставить им газеты.
Большей частью мое сопротивление рождалось из необходимости самоутвердиться. Я хотел чувствовать себя самостоятельной личностью, независимой от родителей. Я стал ощущать желание принимать собственные решения. Нередко стремление к независимости обретало форму отказа от выполнения обязанностей. В других случаях оно носило более конструктивный характер.
Насколько себя помню, я не мог спокойно смотреть на человека, у которого не того, в чем он сильно нуждается. Возможно, такое отношение к окружающим сформировалось у меня под влиянием отца и тех идей, которые он развивал с церковной кафедры. Однажды, когда мне было лет пятнадцать, я повстречал голодного парнишку. У него дома не было ни крошки. Я как раз задержался и возвращался очень поздно, когда наткнулся на мальчика. Я взял его с собой. Обыскивая шкафы на кухне в поисках съестного, я разбудил родителей. Я объяснил им, что семье этого мальчика нечего есть и что мы могли бы помочь, отдав им часть наших запасов. Родители не стали возражать, хотя и рассердились из-за моего очередного ночного гуляния. Был еще случай. Мелвин поступил в колледж Сан-Хосе, субсидировавшийся штатом. Ему нужна была машина, чтобы ездить туда, а денег у него не хватало. У меня были кое-какие сбережения, немного — долларов триста, и все эти деньги я отдал брату. Родители поддразнивали меня, говоря, что я остался ни с чем, но в глубине души они гордились моим поступком, в очередной раз доказавшим сплоченность нашей семьи.
Впрочем, иногда я помогал своим братьям и сестрам, не получая одобрения родителей. Если моя сестра Миртл задерживалась на вечеринке или где-нибудь еще, она всегда звонила и просила меня приехать забрать ее. Дождавшись, когда родители заснут, я незаметно брал у них ключи от машины. Я воровал ключи при каждой просьбе Миртл, и каждый раз мне доставалось за это от родителей, потому что я был еще недостаточно взрослым, чтобы садиться за руль.
Родители довольно часто лупили меня в детстве. Когда я подрос, они стали наказывать меня по-другому, но я знал, что они так поступали, поскольку заботились обо мне и хотели, чтобы у меня выработалось чувство ответственности. Кроме того, мне кажется, что они восхищались моей независимостью, хотя порой мое поведение изрядно досаждало им. Должно быть, они сознавали, что в моем развитии наступил непростой этап. Большинство родителей в негритянских семьях прекрасно понимают, что их дети испытывают на себе противоречивое и сбивающее с толку влияние социума. Поэтому родители очень волнуются, вдруг их чадо совершит противозаконный поступок или нарвется на неприятности в школе. Они слишком хорошо знают, как работает система. Дисциплина в нашем доме была основана на любви, и эта дисциплина принесла свои плоды: пришло время, когда она мне очень пригодилась.
6. Средняя школа
Мы любим свою страну и любим с огромной нежностью, но она не любит нас, а презирает.
Все время, пока я учился в школе, я конфликтовал с учителями. Постепенно наши стычки усилились, что, в конечном счете, привело к моему временному уходу из образовательной системы Окленда. Десятый класс я проучился в Оклендской технической школе. Она находилась на Бродвее и Сорок первой-стрит. Как-то раз преподаватель отправил меня к директору за какой-то мелкий проступок, совершенный мной накануне. Директор и учитель сошлись на том, что позволят мне вернуться в класс при условии, если я буду молчать до конца семестра. К тому моменту я уже решил, что уйду из школы окончательно, но все равно, присутствуя на уроках, старался быть нем, как рыба, и не нарушать ни одного правила, например, не жевать жвачку или не щелкать семечки. Однажды я все-таки забыл наш уговор и поднял руку, чтобы задать вопрос. Учитель просто взорвался. «Опусти руку, — приказал он. — Я не желаю больше ничего слышать от тебя в этом семестре!» Я поднялся и сказал в ответ, что невозможно чему-нибудь научиться, если тебе запрещают задавать вопросы. Затем я вышел из класса.
Уход из школы означал, что я не смогу перейти в одиннадцатый класс и окончить школу. Поэтому вместе со своей старшей сестрой Миртл я поехал в Беркли и перевелся в тамошнюю школу.
Хотя в районе Ист Бэй Окленд был известен как город с повышенной криминальной обстановкой, но мои проблемы с полицией начались как раз не в Окленде, а после того, как я перевелся в среднюю школу в Беркли. Как-то раз воскресным днем я, не спеша, отправился в гости к своей девушке и по дороге встретил других четверых или пятерых знакомых девчонок. Они предложили мне пойти с ними на вечеринку. Вообще-то я отказался, но продолжил идти в их компании, потому что нам было по пути. Довольно скоро нас нагнала машина, в которой сидел парень по имени Мервин Картер (он уже на том свете) и кто-то еще. Они высыпали из машины и затеяли перебранку, обвиняя меня в том, что я ухаживаю за их девчонками. Я узнал Мерва Картера; на самом деле, я уже как-то слонялся с ним и парой его друзей вокруг школы. Как и все остальные, они были связаны с криминалом и совершенно не переносили, когда чужак проводил время с их подружками. Я напомнил Картеру, что мы вроде бы знакомы и что у меня и в мыслях не было приставать к девушкам и вообще я шел своей дорогой, когда их повстречал. Еще я добавил, что в любом случае мы с ним общались в школе. Картер ответил, что дружба дружбой, но только на территории школы, а не за ее пределами. Я не совсем понял, почему он так сказал. Может, он действительно так считал, а, может, красовался перед своими приятелями.