Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг.
Шрифт:
Помешать такой агитации было почти невозможно, так как пришлось бы всё время следить за командой, что сильно затруднялось условиями морской жизни, а сыск был противен всем традициям флота. Кроме того, сыск на кораблях неизбежно развращал бы команду, ибо пришлось бы пользоваться услугами матросов из той же команды. Им надо было бы особо платить, делать льготы и исключения, а так как на это пошёл бы только худший элемент, то он мог легко злоупотреблять своим положением. Возникни же хоть малейшее подозрение, взаимоотношения между офицерами и командой стали бы моментально портиться и породили бы недоверие и злобу, а в конце концов только дали бы новый козырь той же агитации. Но это вовсе не означало, что команды оставались совсем без наблюдения: старшие офицеры тщательно следили за их
На кораблях с командой в 800, 1000 или 1200 человек такой партийный работник легко мог найти некоторое количество последователей и, таким образом, развить дело пропаганды. Немудрёно, что к началу революции на больших кораблях оказались целые ячейки революционно настроенных матросов.
Ещё одним очень важным обстоятельством, усугублявшим успех пропаганды к началу революции, было то, что война длилась уже третий год. Команды устали не столько физически, сколько нравственно. Им становились невмоготу суровый режим военного времени и связанное с ним ограничение свободы. За всё время войны большинство линейных кораблей так и не видело неприятеля и стояло на якоре в Гельсингфорсе, Ревеле или Кронштадте . Команда отъедалась, отсыпалась и томилась однообразием.
Благодаря войне многие из матросов, только что отбывшие пятилетнюю воинскую повинность, были снова призваны на действительную службу. Призывы 1909–1912 годов вместо пяти тянули уже лямку по шести, семи и даже восьми лет.
Если бы ещё в русском народе была сильна идея патриотизма, как в Германии или Англии, тогда можно было бы заставить его терпеть. Но любовь к Родине как целому в нем почти отсутствовала. «Какие мы — русские, — говорили мужики, — мы — вячкие, до нас немец не дойдёт; чего мы будем воевать — пущай воюют те, до кого он дошёл.» Подобные рассуждения всех этих «вячких», «калуцких» и «скопских» философов ярко характеризуют взгляд русского народа на войну и понимание им своего долга. Идея союза народов, их взаимоотношения и политические задачи России были для него мёртвым звуком. С такой психологией он не мог воевать идейно, а шёл только «из-под палки», куда прикажет начальство. К его распоряжениям он относился покорно и апатично, ибо был убеждён, что так надо; начальство, мол, лучше знает, что делать, — на то оно и начальство. Но он был недоволен нарушенным покоем, разлукой с семьёй, трудностями и опасностями войны. Поэтому каждая мысль, каждое слово, говорившее о бесцельности и необходимости окончить войну, были ему приятны.
Кроме матросов общего типа, по своей натуре простых и хороших, на каждом корабле был ещё, хотя и небольшой, уголовно–преступный элемент. Как ни старались от него избавиться, но на кораблях, в особенности больших, всегда можно было найти 10–15 человек, способных на все. Революции ничего не стоило привлечь их на свою сторону, посулив деньги, право грабежа и полную безнаказанность.
Из приведённой характеристики матросов и условий их жизни на флоте явствует, почему они так легко поддавались любой пропаганде; в особенности — во время затяжной войны. Так обстояло дело не только на русском, но и на других флотах, и это отлично учитывали тайные руководители всех революций. Первое внимание обыкновенно обращалось на флот. Достаточно взять хотя бы французскую революцию. Вот что говорит в своих очерках Оскар Гавар:
«Ни одна страна в мире не обладала таким составом морских офицеров, как Франция. Это были представители лучших французских фамилий, потомки целых поколений моряков, преданных своему делу, несравненных по подготовке, возлюбивших Родину и её славу превыше всего. С 1676 по 1782 год французский флот имел 21 морское сражение, из которых было проиграно только три.
Как только началась революция, главный её удар был направлен именно на флот. В Тулоне разлагающая работа пошла быстро, но в Бресте, где флот состоял из бретонцев, связанных с офицерством старыми узами, коим командовал любимый матросами граф д’Эктор, — дело шло несколько тише, хотя столь же успешно.
Через девять лет после взятия Бастилии от великолепного творения Людовика XVI остались одни
В начале германской революции 1918 года можно видеть ту же картину: прежде всего восстание происходит на флоте, который оказывается гораздо более развращённым, чем армия. Из всех кораблей только крейсера «Регенсбург» и «Дрезден» остались верны своему императору и ушли из Киля, от красного флота, в Свинемюнде.
Итак, русский флот не явился исключением. Медленно, но систематично внутренние враги России готовили в лице матросов оружие будущего всероссийского бунта. Как протекала их работа, каковы были приёмы агитации на флоте, достаточно выпукло свидетельствует о том речь эмигранта Лебедева, приведённая в труде Ф. В. Винберга «Крёстный путь».
«Мне довелось, — говорит автор, — от очевидца слышать рассказ об одном митинге, состоявшемся в апреле 1917 года в Петрограде, в Александринском театре. На этом митинге выступало с речами несколько видных «деятелей» из партии социалистов–революционеров, которые собрали публику для её просвещения в новом духе вновь образовавшегося (?) социалистического государства, именовавшегося «Российской республикой»».
Публика слушала разинув рот и бурно приветствовала каждого оратора. Состояла она главным образом из рабочих, солдат, матросов и «их дам», но также были тут же и любопытствовавшие офицеры [40] и всякий «интеллигентский» люд. Между другими ораторами говорил «лейтенант французской службы», как он сам отрекомендовался, Лебедев, бывший эмигрант, поспешивший вернуться в Россию после переворота.
Этот господин имел очень большие связи в высшей эмигрантской «аристократии», ибо был женат на дочери Кропоткина. В ту же весну 1917 года он был назначен товарищем морского министра, что для лейтенанта, да ещё иностранной службы, представляло недурную карьеру: вероятно, помогали не одни заслуги «партийного работника», но и «высокая» протекция. Лебедев с большим апломбом рассказывал, каким путём его партия достигла того, что в громадном своём большинстве матросы русского флота оказались верными слугами революции. Нигде пропаганда не имела таких крупных успехов, как именно среди них, и всё сделано было не в самой России, но за границей, трудами эмигрантов.
40
Офицеры, несмотря на требования публики, не встали, когда играли «Марсельезу». Затем, после приведённой здесь речи Лебедева, они все ушли.
По словам Лебедева, его партия, вполне понимая значение вооружённой силы в стране и стремясь её подчинить своему влиянию, прежде всего избрала флот как поприще для своей пропаганды, ибо матросы во время заграничных плаваний и стоянок в различных портах были гораздо доступнее агитаторам для «обработки», чем нижние чины армии.
К тому же среди матросов было много людей, особенно восприимчивых для революционной пропаганды: на флот по набору попадало много рабочих, преимущественно из уроженцев приволжских губерний, матросов коммерческих судов, разных техников с фабрик и заводов — одним словом, всё народ бывалый и прожжённый.
Результаты работы оказались блестящими: флот удалось революционизировать настолько удачно, что в нужный момент он весь встал на поддержку революции.
Пропаганда на Балтийском флоте в России была почти невозможна, когда во главе его стоял Эссен. Громадная популярность и обаяние имени адмирала Эссена, умевшего сосредоточить в своих руках и неукоснительно строгую дисциплину, и порядок службы, и доверие и уважение подчинённых, в том числе и матросов, препятствовали развратительным попыткам оголтелых изуверов. Кроме того, — и это обстоятельство являлось как бы последствием первого, — для «героев подполья» пропаганда представляла слишком много личной опасности, чтобы стоило, из-за малого результата, которого можно было достигнуть в неблагоприятных условиях, рисковать своими агентами.