Революция пророков
Шрифт:
Наиболее легкая из философских оппозиций, оппозиция субъекта и объекта кажется банальной. И вместе с тем, если мы действительно изучаем процесс познания, мы должны разрешить проблему этого дуализма, которая решается в разных традициях, в разных философских школах по-разному, но, на наш взгляд, одинаково неудовлетворительно в свете некоего высшего, требующегося нам смысла.
2. «Кризис» реальности, во внутренней противоречивости Бесконечного. Тайна «минуса»
Откуда в конечном счете берется субъект? Этот вопрос мы в тех или иных формах задавали в предыдущих трех разговорах. С объектом понятно, объект есть некое «не-я», нам противостоящий предмет. Он может быть большой или маленький, можно назвать все, что мы видим в целом «Объектом» с большой буквы. Но откуда берется то, что видит его, откуда берется рефлектирующее, отражающее зеркало, противопоставленное объекту? Наличие такого зеркала, наличие самого противопоставления «воспринимающего» тому, что воспринимается, есть уже некий сучок, задоринка, сбой в гомогенном бездонном бесконечном, в гомогенной массе, в гомогенной пустоте реальности. Идея бесконечности, идея монистического глобального единства Реальности в нашем метафизическом инстинкте требует признания ее гомогенности. Гомогенность же исключает свидетеля, исключает восприятие себя. Значит, в этой гомогенности есть некое завихрение, точка, сбой, который, нарушая эту гомогенность, образует фундаментальную изначальную двойственность, стоящую в основе всякого акта свидетельствования. Откуда возникает эта точка, это завихрение в гомогенной бесконечной бездне? Присуща ли эта точка самой бездне или возникает откуда-то в какой-то момент? Возникает по «желанию» этой бездны или вопреки ему? Если мы проследим диалектику вопроса, мы увидим, что любой вариант ответа все равно возвращает нас к первоначальной постановке. Допустим, «в некий момент» (если можно говорить о каких-то моментах по отношению к гомогенной бесконечности) возникает это завихрение, точка, сбой, который ее нарушает. Если возникает в самой гомогенности воля образовать некую точку, некую оппозицию себе, как бы раздвоиться, как бы создать в своей немотивированной бездне точку фиксации, центр, то откуда эта воля? Почему у бесконечной бездны, не имеющей определения, дистинкции, различения, границ, возникает эта воля к нарушению своей «природы» (хотя это, скорее, «антиприрода»)? Нам остается только предположить, что нарушение гомогенности каким-то образом тайно, неизбежно связано с самой природой гомогенности. Природа гомогенности, стало быть, такова, что она не может выдержать до конца собственую чистоту. Гомогенность — это некая спираль, либо сворачивающаяся сама в себя, либо разворачивающаяся, но гомогенность не есть круг, по которому с бесконечно заданной скоростью несется одно и то же. Если это круг, то этот круг никогда не проходит через одну и ту же точку в одном и том же месте.
Иными словами, и тут мы подходим к очень важному пункту, в самих недрах чистой реальности коренится кризис, т. е. реальность изначально несет в себе потенциал кризиса. Сказать это, значит, сказать очень много. Это значит в определенном смысле бросить вызов чистой классической метафизике, для которой сама идея кризиса есть характеристика, присущая Нереальности, неким отпадениям от этой реальности, неким слоям, ступеням, эманациям, уже далеко отошедшим от первоначальной полноты, чистоты, безграничности. Кризис, согласно классической метафизике — это характеристика периферийных, обусловленных регионов реальности, и связан он именно с периферийностью и обусловленностью, с удаленностью от центра, с ограниченностью, которая возникает в результате целой цепи эманаций, уходящих от безграничного. А мы говорим: оказывается, кризис присущ первозданной, чистой безграничной реальности в ее первом, доопределяющем наличии, наличии до всяких определений. И мы вынуждены утверждать это только потому, что есть «мы сами», потому, что мы сейчас стоим в центре некоей бесконечности, посреди двух безграничностей времени, когда нас не было и когда нас не будет, и в этот момент «здесь и теперь» мы говорим: да, я говорящий есмь сучок, сбой, завихрение в этой бездне, которая меня уничтожит; она меня уничтожит, но она не уничтожит тот принцип, тот прокол, который дал возможность мне появиться, который даст возможность быть кому-то вместо меня, кто вместо меня будет вновь и вновь свидетельствовать эту бездну. Этот прокол находится внутри самой бездны, внутри самой чистой реальности.
Конечно, идея кризиса по отношению к Первоединому, или даже до Первоединого, к адвайте, к недвойственному, к тому, что даже предшествует числу «единица», вызовет острые нарекания и протесты со стороны любого классического традиционалиста. Согласно Генону, реальность есть сумма оппозиций, в которой каждый из векторов уравновешивается другим, и эта сумма равновесий в конечном счете приводит к нулю, т. е. к завершению цикла манифестации таким образом, что ни одна из тенденций, ни одна из экстрем не может возобладать над всем остальным. Абсолютное равновесие в конце, торжество изначальной реальности как своего рода духовная тепловая смерть, приводящая к концу манифестации, из которой потом опять возникает следующая, дни и ночи Брамы — такова традиционная космогония. Но, с нашей точки зрения, суть чистого бесконечного, чистой бездны, не в том, что она нуль, не в том, что она есть сумма противоположных векторов, которые упраздняют один другой. И не важен порядок, результирует она из этой суммы векторов или предшествует им, потому что она не является нулем, она является минусом. Это громадная разница. Бездна не есть результат взаимной аннигиляции факторов. Бездна есть некая великая коса, которая ничтожит. А вот нуль возникает только в результате того, что эта коса уже прошлась, срезала то, что поднималось вне нее. Итак, сущность бездны — это сущность негатива, который всегда направлен вовне, это абсолютная динамика экстравертного негатива. Это то, что мы в обыденной жизни, более или менее приподнимаясь на котурны, более или менее становясь в позу романтика, называем роком, то, что называли роком эллины, Софокл, язычники всех времен и народов. Коса, которая ничтожит, Кронос, более того, то, что стоит за самим Кроносом. Не здесь ли тайна кризиса, не здесь ли возникает эта завязь, нарушающая гомогенность бездны? Потому что если это негация, направленная наружу, значит, эта бездна не самодостаточна, значит, в своей динамике она вынуждена так или иначе полагать то, что она отрицает.
3. «Невозможность» как истинная подоплека «возможности»
Генон и вместе с ним другие традиционалисты, опираясь на могучую, плодоносную, ветвистую традицию неоплатонизма, говорят об изначальной реальности в терминах «возможности». Первой из возможностей проявления является само чистое бытие. Но бытие есть лишь точка посреди других возможностей, которые являются возможностями непроявления. Мы знаем теоретически хотя бы некоторые из возможностей непроявления, такие, как молчание, пустота и т. д. Бытие есть первая из возможностей проявления, которая образует саму основу большого космоса. Для традиционалистов, стоящих на классических неоплатонических традициях, Первоединое есть поле позитивной всевозможности. В сущности, это некое развитие и углубление темы платоновского «мира идей», потому что есть определенное соответствие между платоновской идеей и той возможностью, которую понимают чистые метафизики-традиционалисты. Платон очень любил говорить о лошадях. У него есть «идея лошади». Есть лошадь, есть идея лошади. Можно сказать, что есть лошадь, и есть возможность лошади. Какая разница между идеей лошади и возможностью лошади? Строго говоря, никакой. Возможность есть более глубоко прочувствованное, сформулированное постижение архетипа. Идея все-таки имеет привкус некоей концептуальности, понятийности, в ней намечается уже переход возможности к реализации, потенции к акту. Иными словами, Платон представлял себе мироздание на более конкретизированном, вышедшем из первоначальной стабильности, уровне, т. е. тот мир, который он себе представлял, уже проделал несколько шагов от первоначального покоя. Мы прекрасно понимаем, что такое возможность в ее предшествовании идее, архетипу, «возможность чего угодно». Мы можем сделать следующий шаг назад и представить себе Возможность всего.
Здесь есть один вопрос. Если возможность всегда конкретна, всегда определенна, то это означает, что она вариантна. Любой предмет, который мы видим, мог бы быть немного иным или совсем иным, или вовсе не быть. А это означает, что рядом с каждой возможностью шествует сонм теней. Когда на предмет светит несколько источников света, у него появляется множественная тень, частью пересекающаяся, частью расходящаяся, появляются различные тени разной плотности. Т. е. когда есть несколько источников света, предмет окружен веером нетождественных теней. В данном случае мы можем сказать, что каждый предмет, который в данный момент существует как таковой, окружен вибрирующим снопом или пучком теней других возможностей, в результате реализации которых он был бы иным или совершенно иным, или его вовсе бы не было. Таким образом, если возможность многовариантна, то это означает, что она не безусловна. А если она не безусловна, то возможно, чтобы этой возможности не было.
А если возможно, чтобы этой возможности не было, значит, каждая возможность, как кувшинка лотоса, плавает на поверхности невозможности. Иными словами, любой предмет непосредственно окружен бездной собственного отрицания.
Это значит, что позитивная Возможность есть не более чем красивая ширма, которая повешена сверху на страшную, жесткую, твердую реальность Невозможности. Получается, что это именно Невозможность переходит в свою противоположность и создает реальность, объекты, манифестацию.
Когда мы говорим «возможность», то мы говорим о возможности чего-либо. Возможность этого дерева, этой звезды, этого мира. Не вправе ли мы сказать, когда мы говорим о невозможности, то же самое: невозможность чего-либо? Но понятно, что говорить о «невозможности звезды» нелепо. Возможность другой звезды, возможность звезды не быть — мы уже договорились, что это просто естественно ведет нас к Невозможности с большой буквы. Но нельзя сказать, что эта звезда невозможна, она в силу ее называния уже возможна, возможен любой другой предмет на этом месте. А к чему ведет нас невозможность? Невозможностью чего является невозможность? Ясно же, что не того, что мы видим, не того, что существует, не того, что уже проявилось, даже не того, что не проявилось. Мы не можем говорить о невозможности молчания, потому что есть возможность молчания. Мы сказали, что бездна есть коса, которая отрицает, иными словами, бесконечная первореальность есть экстравертная негация, направленная от себя наружу, отрицающая то, что есть не-она.
Невозможность есть невозможность того, что есть не-она, НЕ эта всепоглощающая тотальная бездна. Это невозможность «того что» или невозможность «того кто» не уничтожим Бесконечным, отделен от Него.
4. Субъект как «ограничение Бесконечного» или «отрицание Отрицания»
Если Возможность есть возможность чего угодно, то Невозможность есть невозможность Субъекта. Субъект стоит в центре кризиса реальности, прорастая из отрицания самого себя как некое парадоксальное утверждение того, что не должно быть, но тем не менее вновь и вновь воспроизводится экстравертной негацией бездны. Бездна отрицает! Она отрицает Субъект, тем самым полагая его как предмет своего отрицания.
Таким образом, Субъект рождается из вектора отрицания бездны, из семени кризиса первореальности. Субъект есть цветок, который непосредственно поднимается из этой страшной «задоринки», страшного сбоя гомогенности первой реальности, ничем не ограниченной, ничем не замутненной. И когда мы проанализировали эту чистоту и эту незамутненность, то увидели, что она покоится на том, что это — остро заточенная коса. Это не незамутненность в себе, это не самодостаточная чистота в себе — это чистота отрицания, чистота минуса. Ее минус таков, что он отрицает все, к чему его не приставишь. Вы говорите о непроявленном, о молчании, — разве молчание нельзя отрицать? О пустоте — пустота отрицается. Если вы вложили меч в ножны, это не значит, что меч перестал существовать. Непроявленное — это такие ножны для минуса. Этот минус как бы скрывается в этих ножнах, за ширмой того, что вы не можете воспринять. Но это не значит, что ножны и клинок одно и то же. Клинок там есть, он отрицает все, и ножны в том числе. Чистота этой отрицающей стали динамически направлена наружу. Она не самодостаточна — сталь должна пить кровь, кровь того, что не есть она сама. И в этой динамике, динамике бесконечного расширения отрицания, на дальнем горизонте, на дальнем конце этой отрицающей спирали, как следствие этой неутолимой жажды отрицать, рождается то, что полагается этим невозможным, этой негацией: Субъект, который вечно является оппозитом первой чисто отрицающей бесконечности. Субъект рождается из кризиса реальности. А Реальность — это та самая бесконечность, которая оказывается бесконечностью лишь потому, что она бесконечно рубит, сжигает, отрицает любые границы.