Революция
Шрифт:
Ну все. Сломала. Я присматриваюсь поближе, судорожно соображая, как буду объяснять все это Джи, и тут замечаю, что щель абсолютно ровная, без рваных краев. Это странно. Я просовываю туда пальцы и заглядываю внутрь. В нос ударяет странный пряный запах. Еще секунду я чувствую сопротивление, а потом раздается тихий звук, будто стон, и крышка медленно поднимается. И я вскрикиваю от удивления.
Под крышкой — лицо Трумена. Он смотрит на меня.
18
— Чертовы колеса, — бормочу я. — Опять меня глючит.
Я крепко зажмуриваю глаза. Но, когда открываю снова, он все еще там.
Через пару секунд мое сердце перестает ломиться вон из грудной клетки и я понимаю, что это вовсе не Трумен. Это другой мальчик. Но почему-то он мне знаком.
Передо
Рядом с миниатюрой — мешочек, вдавленный в бархатную обшивку. Он перевязан синей ленточкой. Я достаю его и прижимаю к носу. Пахнет гвоздикой. В тайнике осталась небольшая книжка в кожаном переплете. Я открываю ее. Жесткие, потемневшие по краям страницы исписаны от руки, по-французски. На первой дата: 20 апреля 1795. Двести с лишним лет назад. С ума сойти. Неужели такие старые записи? Я начинаю читать. Хотя это не просто: почерк неровный и сбивчивый, да еще приходится в уме переводить старинную грамматику на современный лад.
20 апреля 1795
История — это фикция. Так сказал Робеспьер. Он знает, что говорит: последние три года он сам сочиняет историю. Но на этих страницах вы найдете не его историю, а мою — и это вовсе не фикция, а правдивое повествование о жестоком, кровавом времени. Пишу второпях, как придется, но в душе моей теплится надежда, что благодаря моим записям мир узнает истину. Ибо одна лишь истина сделает людей свободными. Это слова не Робеспьера, а Христа. Я не дура, я знаю, чем он за них заплатил. Если вы читаете эти строки, значит, меня уже нет. И последняя роль, которую мне довелось сыграть — роль Зеленого Призрака, — уже сыграна. Но он — все еще жив. В страхе и отчаяньи, но жив. Было много попыток освободить его, но все они потерпели крах.
Сделайте то, что не удалось мне. Увезите эти записи из Парижа, отправьте их в Лондон, на Флит-стрит, пускай их напечатают во всех газетах. Как только все узнают истину, он будет свободен.
Но поторопитесь. Молю вас, ради всего святого, поторопитесь.
Они держат его в башне, в холодной темной каморке с единственным маленьким окошком под самым сводом. Стражники с ним грубы. У него нет отхожего места. Он живет рядом с кучей собственных испражнений. Ему не дают ни игрушек, ни книг. Он совсем один, если не считать крыс. Когда ему приносят еду, он отдает ее крысам, чтобы они не бросались на него. Он не знает, что мать его уже погибла, и камнем на стене царапает слова: «Мама, спасите меня».
Вы уже поняли, о ком речь. О маленьком узнике в башне. Да, о нем.
Однажды мир меня оправдает.
Не закрывайте мой дневник. Умоляю, читайте дальше. Я верю, в вас есть храбрость и доброта!
Меня зовут Александрина Паради.
Мне семнадцать лет.
Скоро я умру.
Я отрываюсь от текста. Автор упоминает Робеспьера и узника в башне.
Тот самый Робеспьер?.. И тот самый узник?
— Не может быть, — шепчу я. — Нереально.
Я беру в руки миниатюру, вглядываюсь в серьезные голубые глаза мальчика и тут вспоминаю, откуда это лицо мне знакомо: я видела его на фотографиях у Джи в день нашего приезда. Их там была целая пачка, среди прочих — портрет Луи-Шарля, сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты. И фотография сердца в хрустальной урне.
Где сейчас эти снимки? Куда их убрали? Лили тогда рассердилась на Джи и смела их со стола. Но куда она их дела? Я начинаю искать, зажав миниатюру в руке. На столе нет. На кухне тоже нет. Нет на журнальном столике и на книжных полках. Может, их вообще нет в доме? Может, они у отца в портфеле? Или Джи увез их в Бельгию? Но я продолжаю искать и наконец обнаруживаю снимки на стопке книг.
Я нахожу среди них тот, что мне нужен, и держу его рядом с миниатюрным портретом. Одежда другая, и волосы на миниатюре длиннее, но это, вне сомнений, он — Луи-Шарль. Потерянный король Франции.
— Не может быть, — повторяю я.
Но голос в моей голове говорит: это правда.
Я знаю, это правда.
19
Я убираю фотографию и кладу миниатюру
Но дело не в этом. А в том, что я боюсь этого дневника, сама не понимаю почему. Читать его — как брать конфету у незнакомца. Или ездить автостопом. Или садиться в последний поезд метро.
Я падаю на диван, включаю телевизор и смотрю «Си-эн-эн». Пару минут спустя выключаю, звоню Виджею и попадаю на автоответчик. Тогда я хватаю книжку про Малербо и открываю на первом попавшемся месте.
«…сохранившиеся ноты свидетельствуют о том, что композиции, созданные им для театра, были добротными, но ничем не примечательными произведениями. Они никоим образом не предвещали появление великолепных сложных работ, написанных в более поздний…»
Я захлопываю книжку. Не могу сосредоточиться. Не могу сидеть на месте. Я вскакиваю и начинаю рыскать по кухне в поисках еды, но ничего не нахожу. Возвращаюсь к футляру с ключом в руке, чувствуя себя бессильной перед роковым искушением, совсем как глупая жена Синей Бороды.
Вздохнув, я вновь достаю дневник и пролистываю первую страницу. При этом что-то выпадает на стол. Вырезка из газеты, маленькая и истрепанная.
Париж, 2 флореаля III
Коварный преступник, известный под прозвищем Зеленый Призрак и терроризирующий Париж разрушительными фейерверками, нанес очередной удар вчера вечером, причинив ущерб домовладениям на рю Норманди.
Доподлинно не известно, в чем смысл этих пиротехнических представлений. Некоторые полагают, что Зеленый Призрак, названный так в память о листвяных одеждах, в какие некогда облачались пиротехники для защиты от искр, подает сигналы иностранным армиям. Иные же уверяют, что фейерверки суть зашифрованные послания мятежников.
Наутро генерал Бонапарт, командующий Национальной гвардией Парижа, держал ответ перед Ассамблеей по поводу безнаказанной деятельности Зеленого Призрака. По заверению Бонапарта, предпринимаются все возможные меры для поимки преступника.
«Я приказал увеличить число стражников на улицах города и назначил награду в сто франков за голову Зеленого Призрака, — заявил Бонапарт. — Нарушитель спокойствия будет схвачен, это лишь вопрос времени. Как только он попадет к нам в руки, свершится неумолимое правосудие».
— Флореаль, — произношу я. Это слово мне знакомо по урокам истории, когда мы проходили Французскую революцию. Национальная ассамблея отвергла старый григорианский календарь и назначила 22 сентября 1792 года — день, когда Франция стала республикой, — первым днем первого года. Объявили, что вместе с новым государством начнется новое время. Значит, III — это третий год. Или, по-нашему, — 1795-й.
Но кто такой Зеленый Призрак?
Я снова ищу первую запись. Там что-то такое упоминалось. Будто это роль, которую играла хозяйка дневника. Выходит, она играла мужскую роль? Зачем? И если она и правда запускала фейерверки, то для чего? Какой в этом смысл, кроме как разозлить Наполеона Бонапарта, что само по себе крайне неразумно: это же был вспыльчивый тип, да еще с целой гвардией в подчинении.
— Кто ты? — спрашиваю я вслух.
Звонит телефон. Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности.
— О господи, Виджей, как ты меня напугал! Ты чего хотел?
— Это ты чего хотела? Ты звонила мне на автоответчик.
— А, да. Прости. Слушай, ты не поверишь. Я тут нашла один дневник. Он был спрятан в футляре старой гитары. Кажется, реально старая вещь. Времен Революции.
— Ого, круто.
— Не то слово. И в нем вырезка из газеты, на которой странная дата: второе флореаля, третий год. Не знаешь, какой это месяц по-нашему?
— Может, май? — предполагает Виджей. — Подожди-ка… — я слышу, как он печатает, а потом снова говорит: — Вот, нагуглил. Двадцать первое апреля тысяча семьсот девяносто пятого года… Так что было второго флореаля?
— Пока не очень понимаю. Я только начала читать дневник, но…
— Виджей! — раздается в глубине трубки. — Нельзя делать уроки на голодный желудок! Почему ты не съел завтрак, который я приготовила?
— Мам, я же говорю по телефону!
— Тратишь время на болтовню? С кем ты опять?