Рейдовый батальон
Шрифт:
Мы с Николаем шагнули на два шага, за мной вышел Ветишин и встал рядом, грустно вздохнул, затем к нам пристроился Луковкин.
– Начальник штаба! Всем четверым – по выговору, а также Острогину.
– За что? – возмущенно взвизгнул Сергей. – Я сегодня вас вижу в первый раз. Я вас, товарищ майор, со вчерашнего дня не встречал, и вы меня тоже. За что выговор?
– Где ваши носки, товарищ старший лейтенант, а?
– Носки?
– Да, носки, или будете утверждать, что вы их надели, а я слеп? Будем пререкаться?
– Нет, не будем. Просто чистые носки кончились, а личного времени постирать у меня нет. У солдат есть, а у меня, у командира взвода, нет. Я живу в казарме, там стоит моя койка, все туалетные принадлежности украли, одеколон выпил Недорозий, носки все пропали. Какая-то скотина последние вчера увела. Щетку зубную и пасту и те сперли. Я вот-вот взорвусь от возмущения, и мне плевать на ваши взыскания, я устал от унижения, устал от уравниловки. Я четыре года спал курсантом в казарме, почему должно это тут продолжаться?
– Всем выговор, Острогину – строгий выговор.
Офицеры загудели в строю, а Сергей вполголоса сказал: «Да пошел ты!» Но начальник штаба крикнул: «Разойдись!» – и заглушил высказывание Острогина.
Я уже закипал и хотел поддержать «бунт на корабле», но не успел.
– Серега, пойдем попьем лимонада, – предложил я. – Нужно немного охладиться, а то взорвемся от избытка отрицательной энергии. В магазин «51–51» завезли.
– Пойдем, угощаю, – вздохнул взводный, и мы зашагали к магазину.
– Ребята, ребята, постойте, а я? А меня угостить, я ведь тоже пострадал сегодня, – заорал нам вслед Ветишин.
– Ладно, иди, сегодня хвосты не обрубаю. Если после покупки носков останутся деньги, угощу и тебя.
– Парни! Ну почему у ваших родителей такая убогая фантазия? Каждый второй или Серега, или Саша? Это что коллективная мания шестидесятых годов?
– Зато тебя так обозвали, что и не запомнишь, не выговоришь.
– Я – сибирский старовер.
– Понятно, – улыбнулся Острогин, – это те, которые замороженные в тайге живут.
Я обнял за плечи взводных и воскликнул:
– Иду между двух Сергеев – к удаче!
– Ник, я приглашаю тебя на гадание. Хочешь узнать свою судьбу? – предложил Ветишин.
– Глупость, конечно, но я совсем не против, если это будет сопровождаться чаепитием. А кто будет ворожить?
– Ник, гадать и предсказывать будет библиотекарша.
– Это кто, Наташка? Блондинка крашеная? – удивился Острогин.
– Балда, ту в октябре выслали домой! Ты что, не знал? – хмыкнул я.
– Нет. А за что выгнали?
– За невнимательность, увлеченность и самоотдачу!
– Ну ты загнул, Ник, как это?
– За частую самоотдачу! Девица, если помнишь, была довольно занятная и симпатичная. Артюхин тогда еще в штабе дивизии служил и оттуда к нам зачастил, в библиотеке часами просиживал и все вздыхал. О поэзии, о смысле жизни и еще черт знает о чем разговаривали. А чеченец, сержант Коздоев из разведки, был гораздо шустрее Гриши. Помните его?
– Помню, а как же, отменнейшая сволочь!
– Так вот, он подошел к делу гораздо прогматичнее, перевел все на материальную основу – подарил часики и предложил пять тысяч «афошек», на том и сговорились. Видимо, позже проболтался, а может, сам друзьям предложил поучаствовать в «скачках», но только Артюхин что-то пронюхал. Он пришел в читальный зал, а дверь оказалась запертой, но изнутри слышался подозрительный шум. Гриша к Золотареву и Цехмиструку побежал, вызвали начальника клуба, в окошко заглянули, еще раз дверь дернули. В окно ничего не разглядели, открыли замок запасным ключом. Дружной компанией зашли внутрь и чуть было не рухнули в проходе. На столе, задрав ноги, лежала полуголая Наташка, стонущая и пищащая, а потный Коздоев сверху «кочегарит, дровец подбрасывает».
– Гы-гы, – захохотал Острогин. – Представляю физиономию секретаря парткома! Старый анонист, наверное, дар речи потерял!
– Они все онемели. Начальник клуба, Серега, как самый тактичный, тихонько вышел, а остальные остались. Шум страшный, стол трещит и шатается, стучит о стену, увлеклись ребята, никого не замечают! Минуты две так стояли, смотрели: бесплатная порнуха! Цехмиструк покраснел, вспотел, смутился и выбежал на улицу, а замполит и Гриша до окончания процесса наблюдали. Больше всего их взбесило то, что не остановились, не прервались! Все расценили это как обоюдную наглость! Сержант глаза скосил и продолжил, пыхтя, свое дело, а Наталья сделала вид, что ничего не слышит и не видит, и вообще ее ничто не касается.
– Может, подруга, и правда, вся отдалась любимому занятию и увлеклась, жгучая, видно, была, заводная? – ухмыльнулся Ветишин. – Я ее не застал в полку, наверное, позже приехал.
– Не знаю, не опробовал. Золотарев их согнал со стола, не оценил «шоу». Коздоева, на ходу одевающегося, потащили к начальнику штаба, он его какой-то дальний родственник. Они все меж собой родня. А Наталью – в партком. Библиотекарь – работник идеологического фронта!
– Ах-ха-ха! Девчонка на другой фронт приехала! – зашелся хохотом Серж. – Ты-то откуда все знаешь, под столом сидел? В полку вместе в это время были, но я ни ухом, ни рылом?
– Начклуба рассказывал, мы с ним в один день приехали, из одного училища, поэтому приятельствуем.
– В партком, говоришь, повели, гы-гы! – продолжал смеяться Ветишин.
– Серега, не для того повели, о чем ты думаешь, а как с членом партии беседовать. Пришили аморалку, а она заговорила о пылкой и страстной любви, потребовала даже извинений. Но Коздоев рассказал о деньгах для «героини», и все стало на свои места. Наташке дали двадцать четыре часа на сборы – и с треском в Союз. А характеристику ей Артюхин лично написал, за растоптанные чувства.
– Ой, как неласково и строго, за что так? Полезным делом человек занимался! – произнес Острогин.
– Полезным, очень, если бы не за деньги. А еще лучше – с Золотаревым. Если бы просто так с солдатом, по согласию, а то за «бабки»! Проституция! Коздоев все в подробностях выложил, что дело было поставлено уже на конвейер, но сорвалось, – закончил я рассказ.
– Сержант – сволочь! И так хорошеньких мордашек почти нет, одни «крокодайлы»! Последних куколок выгоняют! Извращенцы проклятые! Педики! – согласился «летеха».