Рейс продолжается
Шрифт:
Ну, что ж, каждому свое.
Вам нравится ваша жизнь, мне — моя.
(А если доверительно, то не потому у меня такая жизнь, что нравится, а потому что такая досталась, и изменить уже не могу, не все же сильные, как вы, не могу вот…).
Когда я стала соображать, что стол — это стол, а стул — это стул, что не надо плакать, потому что получишь шлепок, а шлепок — это больно, то приютившая меня семья и сама забыла, откуда я взялась.
Кто-то родил, где-то бросил, кто-то подобрал (и за это спасибо), кто-то назвал Белиндой (хорошо, что не Стервой).
В этой семье (наверное, добрых, в конечном счете, людей), где и своих детей было еще штук пять, я продержалась недолго. Как только я выяснила, что есть другая жизнь — с деньгами, вечерними огнями, сытостью, мужчинами, веселыми местечками и танцевальными залами (а было мне тогда неполных шестнадцать), я решила уйти в эту новую жизнь. Как? Были разные способы. Те, что рекомендуют журналы (их я читала, вынимая из корзин в дрянном отеле, где работала горничной), те, что рекомендуют священники (в церковь меня таскала приемная мать), ну, и те, что я познавала, наблюдая жизнь вокруг себя.
И вот однажды, как раз год прошел моих мытарств, подзывает меня очередной хозяин очередного бара — лицо бледное, глаза испуганные — шепчет, еле язык ворочается:
— Белинда, видишь, вот там, в углу, высокий со шрамом возле уха. Немедленно к нему! Садись, угождай, подливай. Что ни прикажет, выполняй. И забудь на этот раз свои капризы. Иначе и тебе и мне несдобровать. Это сам Рокко!
И смотрит на меня, будто сказал «Гитлер». Рокко, Рокко — подумаешь, имя и то какое-то дурацкое. А хозяин чуть не плачет, весь дрожит от страха.
Передался мне его страх. Подхожу к этому Рокко тихонько, робко, подсаживаюсь, спрашиваю:
— Что-нибудь принести, господин Рокко?
— Нет, — говорит. — Тебя как зовут?
— Белинда, — отвечаю.
— Сколько лет?
— Не знаю, — пожимаю плечами, — года двадцать два — двадцать три.
— Не знаешь? — смеется. — Ну, что ж, женщины обычно не помнят своего возраста, и чем дальше, тем у них память на это становится хуже.
Молчу.
— Ну, вот что, расскажи-ка о себе, Белинда.
И смотрит на меня.
Я раньше читала про гипнотизеров. Знаете? Это такие люди, как посмотрят на тебя, так, что они хотят, то и делаешь.
Вот, по-моему, этот Рокко был гипнотизером. Смотрит на меня, а я глаз не могу отвести и все ему рассказываю. Всю свою жизнь, буквально всю, без утайки. Долго.
Хозяин раза три подходил. Рокко только брови нахмурит, и тот прямо шарахается, словно ветром его сдувает.
Кончила я свой рассказ, сижу. Молчу.
— Да, — говорит задумчиво, — немного ты веселого повидала. Значит, теперь решила жить честно?
Я киваю.
— И не получается?
Я мотаю головой.
— Всех велят ублажать, ты отказываешься, тебя выгоняют, на новое место приходишь, и все сначала?..
Я опять киваю.
— Ну, вот этот мешок с вином, — показывает глазами на хозяина, — велел тебе меня ублажать, да?
— Киваю.
— Развлекать, подавать, подливать?..
Киваю.
— А если захочу, то и переспать?
Киваю.
— Но ты, пока развлекать, подливать — согласна. А как переспать, так отказ. Так?
— Нет, — говорю.
— Как нет? — удивляется. — Ты же сказала, что решила жить честно, на такие дела больше не пойдешь и, если будут заставлять, уйдешь с работы. Так?
— Так.
— А чего ж говоришь — нет?
Молчу. Опускаю голову.
Он внимательно смотрит на меня:
— Потому что это я? — шепчет.
— Да, — шепчу.
Тогда он встает, подзывает хозяина, расплачивается и говорит:
— Я пошел. Девочка пусть проводит меня.
— Конечно, господин Рокко, пожалуйста, — хозяин прямо тает весь, — она до завтра не нужна. Спасибо, что пришли, господин Рокко, мы всегда рады…
Он еще что-то бормочет, я снимаю фартук, надеваю пальто и выхожу на улицу.
Теперь-то я понимаю, что именно он причинил мне самое большое зло. И потому, что приучил к легкой богатой жизни, и потому, что ввел в мир, где я приучилась колоться, и потому, что из-за него поселился в душе моей этот постоянный страх, из-за которого я не знаю минуты покоя.
И потому, что после него я уже никого не могу полюбить… Хотя теперь я знаю про него все, знаю все его преступления, все его страшные дела. Знаю, какой это ужасный человек. Все равно, если б мне сказали, что я всего один только год проживу на свете, но тот год, что мы были с ним, с радостью соглашусь…
Короче, организовал он свою фирму — он, я, Утиный Нос и эта девчонка Ру. Тоже, скажу я вам, штучка! Впрочем, это я ее приобщила.
Знаю я ее еще с тех пор, когда работала в кафе. Она как-то приходила с товарищами своими — студентами, один очкарик там был, тихий такой. Потом-то уж она только с ним и ходила.
Иногда приходит одна, делится со мной своими делами, мыслями.
Если б могла, мол, ушла от родителей, от всей этой благополучной жизни (а она не из бедных), доказала бы, что сама пробьется, что она смелая, сильная, без предрассудков, вот как то телевизору показывают…
Ох, как она начинает про телевизор, так становится непонятно, откуда у нее на что-нибудь еще берется время. Кажется, она только у телевизора время и проводит. Все фильмы, передачи, программы, особенно про преступления, убийства всякие наизусть выучила. Эх, девочка, знала бы ты эту жизнь не на экране…
И вот ее я втянула в нашу «фирму».
И подумала, какая же я подлая! Какая гнусная! Девчонку эту, которая всю грязь, всю мерзость на своем экране раньше видела. А теперь сама в нее окунется.