Рейволюция. Роман в стиле техно
Шрифт:
Их искусство тоже было молодым и сладковатым. Больше всего оно напоминало то, как дети строят домики из песка. Не беда, что домики смоет дождем… ведь песка хватит на множество таких же!
Они были тощими, странно одетыми, вечно без копейки денег. На вино сбрасывались, а бутылки потом сдавали. Они уже знали, что являются героями… вот только страна еще не знала об этом… еще не бредила их именами… тогда еще никто не знал, как все обернется.
В гости заходил Цой. Он вечно сидел в самом незаметном углу и рисовал скоростные машинки. Ревущие, несущиеся с фантастической скоростью автомобили. Приятели
Они хотели жить весело. А время к этому не располагало. Это время было тягучим, как пролитое варенье.
В том году, когда Новиков открыл свою АССУ, умер Леонид Брежнев, последний мастодонт социалистической эпохи. Он правил спящей империей на протяжении двух десятилетий, а осенью 1982-го умер… и это ничего не изменило… его империя продолжала спать… все в ней осталось серым, сонным и беспросветным… и только обладатели особенно острого нюха чувствовали запах серы.
3. «Новые художники» (1986–1987)
История культуры – это как подниматься по лестнице. На следующую ступеньку забраться можно, только постояв на предыдущей. Все вырастает из всего и даже кошмары Пикассо – не на пустом месте, а из Рафаэля и Ван Гога.
Ничего совсем нового придумать невозможно. Вернее, возможно, но для этого нужно сделать шаг в сторону. Начать с нуля. Забыть о лестнице, забыть обо всех предыдущих ступенях и начать с абсолютного нуля.
В 1982 году ленинградские художники-нонконформисты готовили выставку в Доме культуры имени Кирова. Под выставку было выделено два зала. Бородатое племя загодя приехало в ДК и начало послушно развешивать свои мутные полотна.
Тимуру Новикову и его приятелям просто повесить картинки показалось неувлекательным. С собой они приволокли такую, знаете, дверь с окошком. Обычно где-нибудь в больничных столовых через такие двери выдают тарелку с супом. То есть все выставляли картины, а эти умники выставили дырку от бублика.
Пустое место посреди облезлой двери.
Коллеги интересовались:
– А что это?
– Это ноль-объект.
– В смысле?
– Мы начинаем с нуля. Вот с этого самого. Отталкиваясь от него будем делать новое искусство.
Дырку на месте окошка они требовали внести в каталог выставки как экспонат. Бородатых художников старшего поколения заявка взбесила. Художники заявили, что если юные дебоширы во главе с Новиковым не успокоятся и не прекратят заниматься хуетой, извините за искусствоведческий термин, то им, дебоширам, будет дано по мордам, а портить своими нуль-объектами приличные выставки им дано не будет, ясно?
Дебоширы забрали дверь вместе с дыркой и притаились. Засев у Новикова
«Новыми» эти художники являлись потому, что существовали также и «старые» художники.
Художественный андеграунд существовал в Ленинграде всегда. Его не было во время блокады и в первые тяжелые послевоенные годы. А в остальное время он был всегда.
Первой звездой андеграунда стал Александр Арефьев. Он начинал еще при Сталине, еще в начале 1950-х. Тогда ему едва исполнилось двадцать, но он был реальной звездой андеграунда.
Арефьев начинал пить алкоголь в восемь утра, находился под наблюдением КГБ, какое-то время жил в склепе на старинном кладбище и несколько раз сидел в тюрьме. Проснувшись где-нибудь на помойке, он умывался в общественном туалете и шел гулять по Эрмитажу. Или по Большому Екатерининскому дворцу в Царском Селе. Или отправлялся в Публичную библиотеку и до темноты читал толстую искусствоведческую книжку.
Из Эрмитажа он отправлялся в самую зловонную разливуху города. С утра все начиналось по новой.
Приятелем первого подпольного художника Арефьева был первый подпольный поэт Ленинграда Роальд Мандельштам. Мандельштам был инвалид. Передвигался он на костылях. Зато у него, единственного из всей компании, была отдельная квартира. В ней члены арефьевской банды и ночевали.
Роальд не был родственником знаменитого Осипа – всего лишь однофамильцем. Отец Мандельштама был гражданином США. В 1930-х папа-коммунист приехал в СССР просить политического убежища, остался, обзавелся семьей. А потом его сослали в Сибирь, и с десяти лет Роальд жил сам по себе.
О приятелях Мандельштаме и Арефьеве ходили жуткие легенды. Мебель из комнаты Роальда они пропили. Пустые стены. Грязный пол. На полу лежат пластинки, книги и пьяные художники. Чуть ли не первыми в СССР эти двое стали реальными опийными наркоманами. Чтобы добывать рецепты, Арефьев даже поступал в медицинский институт. Позже они наладили связи с таджикскими драгдилерами. Время было такое, что пакет с героином им могли прислать просто в посылке, а оплачивали они его почтовым переводом.
Иногда приятели доедали объедки на столах в кафе, а однажды Роальд сварил и съел бездомную кошку. Но после этого они каждый раз шли гулять в Эрмитаж. Или по Большому Екатерининскому дворцу в Царском Селе. Или отправлялись в Публичную библиотеку по-французски читать о дадаизме и Пикассо.
Коллегам-живописцам Арефьев как-то сказал:
– Для вас выставка – предмет гордости. А для меня – позор!
Одна выставка художников того поколения все таки состоялась. В декабре 1974 года власти разрешили четырехдневную экспозицию во Дворце культуры имени Газа. Увиденное поразило неискушенного ленинградского зрителя.
На выставке имелись такие чудеса, как чистый загрунтованный холст, на котором зрителя приглашали оставить автограф цветным фломастером. И доска с торчащим из нее гигантским ржавым гвоздем. И зеркало с подписью «Ваш портрет». И даже висящее на стене уведомление, что главная сенсация, полотна художника Михнова-Войтенко на выставке отсутствуют, так как художник отказался выставляться.