Ричард Длинные Руки - паладин Господа
Шрифт:
– Если коню тяжело, – сказал я заботливо, – то переночуем здесь, а уже утром…
– Нет, – отрезал он, словно уже горел в аду. – Нет! Мы поедем туда, даже если будет полночь.
Глава 19
К воротам вела свежеутоптанная дорога, по обе стороны пасутся коровы, овцы, козы, а чуть дальше чернеют распаханные на зиму пашни. Типичный город тех времен, по нашим понятиям не совсем город, ибо жители выходят работать сюда, на поля, по другую сторону стен. Здесь пашут и сеют, пасут скот, заготавливают бревна, шарят
Но ворота массивные, из цельных бревен. Правда, распахнуты настежь, сверху широкий навес для лучников, десятка два поместится, а это немалая сила, по бокам башенки, куда стража может укрыться в дождь или вьюгу.
Мы проехали под низкой аркой, мне пришлось склонить голову. Дома стоят вплотную, земля утоптана до твердости камня. Все пространство освещено. Как огромной круглой луной, так и оранжевым светом из окон. Масла в светильники не жалеют, подумал я. Вот свет от восковых свечей, их тоже немало. Город не спит, хотя уже за полночь.
Я в который раз напомнил Гендельсону, что мы двигаемся по занятой противником территории. Потому здесь ни коем случае нельзя орать молитвы, а лучше их шептать про себя, нательный крест лучше спрятать, все равно он никуда не денется, а вынимать и показывать его всем – это свойственно лишь дураку-вельможе, но недостойно благородного рыцаря.
Однако едва только въехали в город, он тут же грубо заорал одному из прохожих:
– Эй, морда!.. Здесь есть постоялый двор?
Прохожий остановился, с интересом оглядел закованного в железо человека. Сплюнул его коню под ноги, подумал, ответил неспешно:
– Есть… Как не быть? У нас хороший город.
И ушел. Гендельсон вскипел, пустил коня вперед, ладонь начала искать плеть. Я перехватил его за руку.
– Эй, милорд!.. Вы в чужом городе!
– И что? – прорычал он злобно. – Простолюдины всегда и везде должны… да, должны!
Я сказал с нажимом:
– Да? Пусть только в моих владениях чужой барон посмеет обидеть моего простолюдина!.. Ему придется прожить остаток дней калекой. Чтобы все знали и видели.
Он посмотрел на меня, его рык перешел в ворчание. Наши кони шли рядом, горожане уступали дорогу, но без робости. У многих из-за плеч выглядывали рукояти мечей, луки и стрелы, на поясах кинжалы, ножи.
Неожиданно он сказал:
– А что, у вас есть простолюдины?
– Есть, – ответил я. – Могу добавить, что я их всех не знаю в лица. Кто-то из них может быть и здесь…
Эта идея пришла неожиданно. В самом деле, мог бы кто-то из моих ганслегерных владений приехать сюда, продавать, скажем… ну, что-то продавать, обменивать шило на мыло?
– Тогда, – сказал Гендельсон с отвращением, – вы кого-то из рыцарей… ограбили? Лишили рыцарских привилегий?
– Не болтайте, – посоветовал я. Добавил многозначительно: – Да не болтаемы будете.
Гендельсон умолк, хотя вздымал грудь и бросал на меня грозные и высокомерные взгляды. Этот городок разительно отличался от Зорра и даже от владений Нэша пестротой и каким-то подчеркнутым весельем. Что-то типа: гуляй, Вася, все одно помрем. Во всех окнах свет, это ж сколько свечей надо зажечь, неужто завтра уже зажигать не надеются, на улицах полно пьяных, а крепко вооруженные всадники нам встречались на каждом шагу, и никто не собирался уступать дороги. Я всякий раз дергал коня Гендельсона за повод, по мне так дорогу уступает тот, кто умнее, и мне плевать, что обо мне подумает высунувшийся из окна мордастый лавочник… как и тот лавочник, коня которого сейчас держу за повод.
Все дома, как я с удивлением заметил, не просто четыре стены и крыша. Строили с выдумкой, размахом, состязались в затейливости. Общегородского архитектора нет, полная свобода застройки, барокко на рококе, коринфский стиль на корбюзном, дорический вперемешку с авангардным, нет церкви, что назвала бы все это поползновениями от дьявола, запретила и указала бы пылающим факелом единственно верный путь…
Когда мы добрались до постоялого двора, на темно-синем зловещем небе уже поднималась луна. Страшно вырисовывалась черная громада массивного здания. На обоих этажах светятся окна, неприятно светятся, чересчур багрово. Конечно, здесь масляные светильники, а то и вовсе факелы, но чувство опасности усилилось, когда мы подъехали к гостеприимно распахнутой двери.
Изнутри на улицу падал все тот же красноватый свет. Наши кони все замедляли шаг, я подъехал к самому входу, натянул повод. Впервые встречаю постоялый двор, где вот так гостеприимно распахнуты двери прямо в саму харчевню. Обычно распахнуты ворота во двор, да и то не ночью, как сейчас, так что сперва оставляешь коней либо у коновязи, либо отдаешь в конюшню, а сам под надзором многих глаз пешком идешь к дверям, распахиваешь их, еще не зная, что встретишь… и потому держишься… смирненько.
Мы оставили коней у коновязи, слуги бегом принесли мешки с ячменем. Я подвязал их к мордам, мордам коней, не слуг, каждый насыщается по своему табелю о рангах и привилегиях.
Дафния соскочила на землю, железный обруч спрятала под плащ. Там же держала и руки. Гендельсон слез медленно, словно его разбил радикулит. Из харчевного зала потекли запахи жареного мяса, рыбы, кислого вина, крепкого пота и горящего масла из множества светильников. В зале за десятком широких столов пьют и веселятся мужчины, хотя я сразу заметил и троих женщин. Полуголые, вульгарные, накрашенные ярко и широко, их роль понятна, хотя одна из них показалась мне именно той хищницей, что умеет прыгать на голову, рубить, душить и вообще делать самое непотребное в этом патриархальном мире.
Гендельсон и Дафния вошли следом. Я выбрал свободный стол, бросил на середину столешницы золотую монету. Хозяин сглотнул голодную слюну, глаза его не отрывались от желтого кружка.
– Самого лучшего, – велел я коротко.
Хозяин угодливо поклонился.
– Сейчас будет. А вина?
– Тоже лучшего, – бросил я. – Кстати, видишь эту девушку?
Он повернул голову, Дафния застенчиво улыбнулась.
– Да, что с нею?
– Она потеряла родителей, – сказал я. – Ей некуда идти. Если отыщешь ей место… или сам возьмешь, я добавлю еще две монеты. Такие же.