Ричард Длинные Руки – пфальцграф
Шрифт:
— Сэр Ричард? — спросил Растер уже серьезно.
— Да…
— Ничего не случилось? Как себя чувствуете?
— Помимо того, — ответил я, — что случилось, ничего. А как я себя чувствую… Не спрашивайте, и вам не понадобится ветеринар.
Я вернулся к Зайчику, вытащил из мешка одеяло завернул меч и снова сунул в мешок.
Растер сказал вдруг:
— Их не было тут раньше. Митчелл поинтересовался:
— Вы проезжали именно здесь? Точно помните?
— Не в этом дело, — ответил Растер, он вслед за мной грузно слез с коня, направился вразвалку к тускло блестящим доспехам. Его собственные кости затрещали, когда он присел
Я промолчал, слишком ошалелый, Митчелл спросил деловито:
— Это как?
— Не знаю, — буркнул Растер. — Но вы можете себе представить, чтобы никто на эти скелеты не наткнулся раньше?
— И не ограбил, — согласился Митчелл после паузы. — Доспехи чего-то да стоят! Вон у того панцирь сплющен от удара молотом, узнаю вмятину. Сэр Ричард, если вы не намерены…
Я махнул рукой.
— Забирайте. Что повреждено, наши оружейники вдруг да выправят…
Меня вдруг затрясло, мелькнула тоскливая мысль, что ну ее на хрен эту магию и все чудеса. Куда проще в привычном мире, где все предсказуемо. Решено, я перестрою всю Армландию так, что пойдет, а то и побежит галопом по дороге прогресса. И никакой магии, только наука.
А тех, кто против гуманизма, буду вешать.
…Дальше ехали тесной группой, оба рыцаря требовали, чтобы я не отрывался от них слишком уж, места все еще опасные, а сами все обсуждали дивные свойства доспехов старинных воинов.
Растер расхваливал одного знаменитого, несмотря на молодость, менестреля, который не чужие песни поет, а сам на ходу сочиняет. Даже закаленные в боях рыцари рыдмя рыдают, слушая его песни!
— Властители душ, — пробормотал я. — Опасные люди…
Митчелл прислушался к незнакомому определению, брови подвигались и встали на место.
— Да… что-то вроде. А вам он не нравится?
— Ни разу не слышал, — отмахнулся я. — Просто вообще боюсь властителей душ.
— Почему?
— А что они делают с телами?
Митчелл посмотрел непонимающе. Я пояснил:
— Даже король не может поднять народ на борьбу, скажем, с иностранным королем или на войну с сусликами. А бард — может. Тем бард и опасен. Потому что у барда в отличие от короля сердце горячее, а в голове — опилки.
Растер ахнул и указал на мой щит. Три глубоких зарубки, словно спохватившись, медленно затягиваются, будто щит сам решил зарастить свои раны. Я вертел его так и эдак, но рисунки и надписи, что в металле на глубине, остались на месте.
— Магия, — пояснил я важно, а про себя добавил: какая на хрен магия, нанотехнология, я успел увидеть, как эту фичу применили в дорогих автомобилях, те сами заращивают вмятины от столкновений. — Теперь и у вас волшебные вещи. Митчелл кивнул:
— Были дни, если честно, когда жалел, что оставил отца и все там привычно-знакомое. Но эти дни прошли, сэр Ричард.
— А у меня и не было сожалений, — гордо сказал Растер. — Подумав, признался: — Правда, у меня не было отца и хорошего имения. Даже плохого не было. Вольный я человек от самого рождения!
Он посмотрел на меня так, словно я сейчас должен уговаривать его поступить ко мне на службу, но у меня от такой перспективы побежали мурашки по спине.
— Да, сэр Растер, — сказал я поспешно, — вы — образец настоящего рыцаря! Вольный, странствующий. Верный только своей даме сердца. Никогда и ни к кому на службу — это замечательно!
Он приосанился, сказал с гордостью, хоть и с некоторым сомнением:
— Да, странствующий, вечно странствующий и алчущий. Приключений и всяких случайностей алчущий всеми фибрами души. Хотя, конечно, я с удовольствием окажу посильную защиту и вам, сэр Ричард. Я же добрый, просто сам себе удивляюсь, до чего добрый, великодушный и снисходительный. Мой верный конь, острый меч и длинное копье всегда на защите слабых и угнетенных!
Митчелл сказал несколько ревниво:
— Сэр Ричард не совсем так уж слабый и угнетенный.
Сэр Растер благочестиво перекрестился.
— Перед Господом мы все слабы и угнетены заботами и страстями. Вот у меня никаких забот: да пошли они все…
Я со своим зрением видел еще одну башню, тоже высокую, но зловеще-неопрятную, а над нею то ли туча ворон, то ли горгулий, то ли мыши летучие… Хотя какие мыши в ясный день, да и горгульи — это ж не дурные горгоны, горгульи понимают разницу.
Сэр Растер покосился в мою сторону.
— Сэр Ричард, неужто рассмотрели из такой дали Девичью Башню?
Я ответил без охоты:
— Что-то увидел. Только у меня другие ассоциации с этой башней. Совсем не девичьи.
Митчелл за нашими спинами захохотал.
— Совершенно верно! Эта наглая дура получила то, что заслуживает! Я бы ее еще и в цепи заковал. И вывесил из окна, чтобы все видели.
— А цепь, — сказал Растер понимающе, — на горле?
— Если толстая, — хохотнул Митчелл, — то не удавилась бы. Зато поняла бы, что супротив закона идти грех! Да и другие слишком умные посмотрели бы, посмотрели.
Я последний раз взглянул на проплывающую вдали башню, почудился дурной запах, хотя на таком расстоянии вряд ли, это реакция на множество крылатых тварей.
— А что она нарушила?
— Правила, — громыхнул Растер.
— Закон, — пояснил веско Митчелл.
— Божеский или человеческий?
— Божеский, — сказал Растер и перекрестился.
— Человеческий, — одновременно с ним сказал Митчелл, креститься не стал, зато зло сплюнул в дорожную пыль. — Дура набитая. Воспротивилась, видите ли, родительской воле… Я слышал про ее родителей: умные, честные и очень благородные люди. Для ее же добра подыскали ей хорошего жениха из знатного и благородного рода, а она, дура неблагодарная, уперлась, как коза на базаре! Не пойду — и все. Не нравится, видите ли. Как будто родителям не виднее, за кого ее выдавать!
— Дура, — подтвердил сэр Растер и снова перекрестился. — Прости ее, Господи, все бабы — дуры.
Я против воли оглянулся на башню, но она уже растаяла в синем небе.
— А в башне она чего?
— Родители туда ее…
— А говоришь, — сказал я, — умные и благородные. Растер пояснил:
— Так все по уговору! Она сама согласилась.
— Как это?
— Отец сказал, что в замужестве, которое ей обеспечивают, будет как сыр в масле кататься, а она возразила в том смысле, что с милым рай и в шалаше. Готова и на земле спать, травой питаться. Отец в гневе сказал, что, если хоть год так проживет, он не станет ей перечить. Потом спохватился, сказал «три года». Она поймала его на слове, теперь вот ее заточили в эту башню, там нет даже окон, только узкая щель в потолке, через которую спускают на веревке раз в сутки две хлебные лепешки и кувшин с водой. Хлеб такой, что умирающий с голода бродяга есть не станет, но эта упрямая дура не сдается. Уже два года прошло!