Ричард Длинные Руки – рауграф
Шрифт:
Я спросил громко:
– В самом деле раскаиваешься?
– Да, – закричал он, – да!.. Я совершил преступление, я согрешил, в чем и раскаиваюсь всей душой и всем сердцем!
Я кивнул:
– Хорошо. Твое раскаяние принято. Да зачтется тебе это в аду, в рай все равно таких не пускают…
Страж уловил мой кивок, толкнул вора в спину. Тот рухнул, веревка дернула за шею, мы услышали хруст шейных позвонков. Он закачался в воздухе, на лице все еще недоумение, за что, он же покаялся…
Арчибальд подъехал ближе, покачал головой:
– Сэр Ричард, вы безжалостны.
– Я
В сторонке от дороги за старым кладбищем выросло новое, где по строгому приказу отца Дитриха хоронили тех, кто недостоин лежать рядом с правоверными христианами: еретиков, колдунов, чернокнижников, устроителей и участников черных месс.
Отец Богидерий торопливо перекрестился и пробормотал молитву с просьбой быть милостивым к этим заблудшим людям, а сэр Растер громко подивился:
– Сколько свежих крестов… Неужели все наша работа?
– Это не кресты, – сказал я оптимистично. – Это плюсы нашей деятельности.
Макс все вырывался вперед, под ним хоть и боевой конь, но Макс умело подобрал себе более скоростного, чем способного проламывать оборону противника, за что я мысленно поставил молодому военачальнику плюсик. Он помнит, что на нем пехота, которая должна принимать и выдерживать удар тяжелой конницы, потому и конь такой, чтобы успеть как можно быстрее промчаться из конца в конец ощетинившейся копьями линии и все проверить лично, ободрить, быстро поправить…
Ветер в лицо, бодрящий стук копыт, у меня от него всегда играет сердце. А вот так мчаться, когда внизу сухая твердая дорога, слева берег реки, справа холмы с роскошными деревьями, да и по дороге то и дело ныряем под сень их ветвей, сладостное чувство, хотя доспехи еще не успели разогреться ни от наших тел, ни от прямых солнечных лучей.
Рыцари, как и кони, все в ярких цветных одеждах, никакой сдержанности, никаких полутонов или оттенков, что за глупости, сейчас мужской мир, потому только красное, желтое, зеленое, синее, голубое, просто и незатейливо, зато как празднично, даже конская сбруя сияет у кого серебром и золотом, у кого просто начищенными до блеска металлическими бляшками, разбросанными по ремням везде и всюду.
Кони мчатся гордые, с жеребячества приученные ходить под седлом с тяжелой ношей доспехов, а сейчас никакой брони, а всадники – это уже не только привычное, но и родное…
Сэр Арчибальд на ходу часто поворачивал голову влево, а когда на одном из удаленных холмов показалась старинная церковь, торжественно снял шлем и перекрестился.
– Раньше я не замечал за вами особого благочестия, – заметил я с одобрением. – Это мое благотворное присутствие или целого отряда армландцев?
Он некоторое время молчал, склонив голову, а когда церковь скрылась за холмами, еще раз перекрестился.
– Простите, ваша светлость, что не ответил сразу. Все верно, мы в Сен-Мари не больно любим креститься и класть поклоны.
– Почему сейчас?
– Особый случай, ваша светлость.
Я спросил заинтересованно:
– Какой, если не секрет? Да и церквушка странная… на отшибе, туда даже дороги нет. Для кого она?
– Для всех, – ответил он и, повернув голову, посмотрел мне прямо в глаза, лицо стало строгим и торжественным. – Ваша светлость, это церковь… в которой, если прислушаться, всегда звучит звон мечей, конское ржание и воинственный крик принца Гирлиса, подбадривающего свой отряд. Они все погибли, окруженные целым вражеским войском, но не уронили ни своей чести, ни чести своего клана.
– Давно это было?
– Триста лет тому, – ответил он, – люди уже и забыли об их подвиге, но сама церковь хранит память. Церковь вообще много чего хранит… А в лунные ночи можно отчетливо слышать слова Гирлиса и его военачальников, обращенные к своим воинам. И доколе будет стоять эта церковь, голос благородного принца будет слышен.
– А если церковь будет сломана?
– Но землю никто не сломит, – ответил Арчибальд и посмотрел на меня с подозрением. – Голос принца будет звучать все так же громко.
Я кивнул, взгляд молодого маркиза слишком суров и бескомпромиссен.
– Да-да, это верно. Хотя мертвое – это хорошо убитое живое, но прошлое не мертво. Оно даже не прошлое.
Он посмотрел на меня озадаченно:
– Сэр…
– Что?
– Даже не прошлое, это как?
– Никто еще не мертв, – ответил я, – если о нем помнят. Мертвецы постоянно вмешиваются в нашу жизнь. И постоянно напоминают нам о долге. Даже не знаю, всегда ли это хорошо.
Он сказал твердо:
– Всегда!
– Почему?
Он выглядел озадаченным.
– Как почему? Доблесть предков побуждает и нас к доблести! Примеры величия воодушевляют, не так ли? Я вот помню, что мой великий прапрапрадед первым, несмотря на три тяжелые раны, ворвался в крепость Агард и водрузил там победное знамя. А другой мой предок в седьмом поколении спас короля, закрыв его грудью, и умер на руках плачущего над его телом сюзерена!.. Я не могу быть свиньей, если буду помнить, что у меня такие доблестные корни!
– Или вам будут напоминать, – согласился я. – Это хорошо, когда много доблестных предков. Но и… гм… плохо. Вы скованы в каждом слове и каждом поступке, а когда жить самому? Я имею в виду не пить и по бабам, а двигаться дальше. Не по кругу, а… выше и выше, как зовет нас христианская вера.
Он умолк в затруднении. Я дотянулся до его плеча и хлопнул так, что зазвенело железо.
– Не ломайте голову, доблестный сэр Арчибальд. Церковь и об этом подумала. Она не стоит не месте, а развивается сама и тащит за собой всех нас.
Холмы просели, и дорога обрадованно пошла вниз. В зеленой долине раскинулось уютное село в окружении садов и огородов, дома по обе стороны, любопытные дети сразу повисли на заборах, прохожие поспешно отпрыгивали и торопливо кланялись.
Сэр Растер остановился у колодца и потребовал воды себе и своему коню. Остальные придержали коней, а под любопытными взглядами деревенских девушек горделиво выпрямлялись, кое-кто даже приподнимал коня на дыбы, показывая его стать и свое умение.