Ричард Длинные Руки – властелин трех замков
Шрифт:
— Негоже благородному человеку, который должен подавать пример простому люду, глумиться над беззащитными!
Вельможа поглядел на меня, пьяно кивнул своим в мою сторону. Оба с мрачными лицами обнажили мечи и загородили дорогу. Не похоже, что одобряют забавы своего господина, однако служба есть служба, никогда не бывает прекрасной во всем, но если платят хорошо, приходится какие-то мелочи не замечать.
Кровь ударила мне в голову. Уже не первый раз обнажаю меч, не первый раз стычка в таверне, но сейчас вдруг безумная ярость охватила меня, как будто прыгнул в огонь. Я не
Зубы мои лязгали, как стальные траки, я прорычал:
— Прочь!.. Вы сейчас умрете. И будете вечно гореть в аду.
Обоих как ветром сдуло, я успел увидеть изумление и страх на их лицах, похоже, никогда еще ни перед кем не отступали, а я быстро шагнул к вельможе и приставил острие меча к его горлу. Меня трясло, меч дергался, кожа раздалась, потекла красная струйка.
Руки вельможи разжались, он застыл, глядя выпученными глазами, сразу трезвый, тихий, испуганный до потери сознания. Меня все еще трясло, я едва не послал руку вперед, чтобы лезвие просадило горло этой грязной твари и вышло с другой стороны, но за спиной раздался чистый голос Кадфаэля:
— Брат мой!.. Оставь этого грешника. Тебе зачтется твое смирение. А ему… ему дадим шанс исправить жизнь. Я прорычал:
— Готов гореть в аду, но уберу эту мерзость…
— Сдержись, — повторил Кадфаэль настойчиво. — Не давай волю чувствам, ты не животное!
Вельможа что-то лепетал, его трясло, острый кончик погрузился еще на пару миллиметров, кровь потекла гуще. В зале стояла мертвая тишина, но я чувствовал, что все остро желают, чтобы я послал меч вперед и покончил с этой мразью, что пытается присвоить общих женщин.
Делая неимоверное усилие, я опустил меч, вытер, глядя вельможе в глаза, о его роскошный кафтан, пролязгал, как будто бил молотком по железному листу:
— Если… ты… тварь… посмеешь… тварь… еще раз… тварь… понял?
За моим столом молча и с некоторым испугом смотрели на меня, я вернулся на свое место, Клотар придвинул чашу и кувшин, Альдер сказал шепотом:
— Что с вами, сэр Ричард? Конечно, гнусь, но так бросаться.. Это же половину народу перебить надо!
Ревель сказал сокрушенно:
— На самом деле в каждом из нас такое сидит.
Клотар кивнул, смолчал, Кадфаэль сказал горячо:
— Ты прав, в каждом! Ведь мы все сотворены Господом из глины, из праха, как и все твари земные. Но мы еще и люди, в которых Господь вдохнул часть своей души! Так не дадим же… так не позволим же…
Он сбился, смотрит беспомощными серыми глазами, полными веры в человека, в то, что вознесется еще при жизни, что построит царство Божье здесь, на земле, ведь для этого создал Господь царство Божье на небе — это пенсионный дом для строителей, что не дожили до завершения строительства здесь.
— Не позволим, — прохрипел я. Отхлебнул вина, сказал все еще сипло: — Надо было не вмешиваться, не наше это дело, так правильнее, так говорит… дьявол. А верить в правоту и вот так лезть на рожон во имя какой-то справедливости,
Кадфаэль смотрел на меня беспомощными глазами, не уверенный, что я его поддержал, а не притопил еще больше.
— Ладно, — сказал я, поднимаясь, — пируйте, наедайтесь и напивайтесь впрок. Завтра с утра поскачем. Я пойду спать. До завтра!
Глава 5
Рынок есть рынок: когда есть, чем платить, находятся лучшие комнаты, а простыни оказываются действительно чистыми. Я с великим удовольствием потащил было через голову перевязь с мечом, но сердце тревожно стукнуло, а на душе все еще осадок, как после любой ссоры.
Пес вздохнул и бухнулся всем тяжелым, как гранитная глыба, телом у моей постели. Чертов кабан, уже в который раз наступаю спросонья, а он хотя бы отодвинулся.
Здесь нет милиции, только право кулака и острого меча. Конечно, хозяин гостиницы отвечает за наше имущество, однако береженого Бог бережет. Я прикинул, где поставлю меч, где положу молот, а сапоги поставлю на табуретку, которой подопру дверь. Если сумеет кто открыть, сапоги своим грохотом разбудят…
В этом мире, несмотря на опасности везде и повсюду, люди слишком беспечны. Возможно, потому, что слишком невелика ценность жизни вообще, люди гибнут на каждом шагу, мрут как мухи, и потому всякий, что начинает заботиться о собственной безопасности, выглядит трусом.
Здесь коммандос, что вымазывают рожи гуталином и ползут по грязи, дабы подобраться к противнику, были бы объявлены расподлейшими трусами и навсегда изгнаны не только из рядов рыцарей, но вообще из мужского сословия. Потому меры предосторожности только в моей комнатке, где их никто не видит и не объявит меня трусом, а во двор я вышел вовсе не затем, чтобы проверить, на месте ли наши кони и нет ли снизу лесенки к нашим окнам на второй этаж, а просто подышать свежим воздухом и присмотреть молоденькую служаночку для своей постели.
Во дворе уже тихо и пусто, только долговязый слуга вытаскивает из колодца ведро с водой да в углу тихонько пофыркивают и переступают с ноги на ногу две лошади бедных крестьян, которым не нашлось места в конюшне.
В просторной конюшне пахнет сеном, журчит вода в корытце, от нее тянет прохладой. Кони Альдера и Ревеля о чем-то беседуют шепотом, мой Зайчик в углу недвижим, как статуя из темного металла. Обычное темноте глаза горят, как раскаленные угли, но сейчас прикрыты веками, а сон его таков, что и не дышит вовсе.
На всякий случай я набрал охапку душистого сена и бросил ему под ноги, что вообще-то глупо: перед всеми тремя в кормушках неплохой овес, а мой может съесть и саму кормушку, но мне хочется сделать что-то для все еще таинственного коня.
Дверь в конюшню оставалась открытой, чтобы я мог видеть ясельные ряды, света немного, но когда и он на миг померк, я сразу развернулся лицом ко входу. Светлый прямоугольник в темноте снова чист, от меня до него шагов двадцать, все тихо, но осталось ощущение, что в конюшню проскользнул человек… даже двое, если учесть, что свет померк как-то прерывисто, словно дважды с очень коротким перерывом.