Риэго
Шрифт:
Это был медовый месяц кадисских кортесов. Многочисленные среди депутатов приверженцы старого не осмеливались еще поднять свой голос и выжидали, пока спадет мощный порыв энтузиазма, охватившего всех — депутатов, войска, жителей Кадиса и всего острова Леона.
Наконец кортесы приступают к систематическому законодательству: надо разработать ряд основных законов, которые устранили бы вопиющие уродства испанской жизни, а затем уже дать стране новую конституцию.
Левое крыло депутатов стало именовать себя сторонниками свободы, по-испански «либералес». Отсюда это крылатое слово проникло в политический словарь всех народов.
Впервые либералы скрестили оружие с раболепными по вопросу о свободе печати. Вождь либералов Аргуэльес доказывал депутатам:
— Разлившийся по Европе свет вышел из этой свободы. Народы возвышались в той мере, в какой пользовались ее благами. Кто противится свободе печати, тот плохой испанец!
Речь Аргуэльеса прерывалась оглушительными аплодисментами из лож для публики.
Один из священников вышел на трибуну и заявил, что свобода печати — враг религии. Нельзя выпускать газеты и книги без цензуры церковных властей.
Другой оратор призывал депутатов-церковников следовать примеру Христа, «который всегда побуждал к свободному обсуждению».
Сильнее всего на кортесы повлияли доводы либерального профессора Торреро:
— Мы установили ответственность правительства, Мы подчинили его нашему контролю. А сами-то мы разве непогрешимы? Или народ не имеет над нами такого же права надзора, каким мы пользуемся в отношении правительства? Только с помощью свободной печати народ может проверить нас и защищать себя как от возврата к самодержавию, так и от страшного стремления к республиканизму.
В последних словах отразились вся особенность народившегося испанского либерализма и глубокое его отличие от великого движения, охватившего за двадцать лет до того соседнюю Францию. Республиканизм был в глазах испанских либералов страшным покушением на «священные права монарха».
Закон о свободе печати приняли большинством двух третей голосов. Всем стало ясно, что в учредительных кортесах либеральные законопроекты восторжествуют, несмотря на козни и подвохи раболепных.
Тут, как гром с ясного неба, на кортесы свалилась большая беда: в Кадис пришли вести о том, что Наполеон собирается женить Фердинанда VII на какой-то австрийской эрцгерцогине и затем посадить его снова на испанский трон. Эта «близкая к истине версия находилась в вопиющем противоречии с романтическим образом беззаветно преданного родине принца. Как?! Фердинанд готов вернуться в Испанию подручным Наполеона!
Последние четыре дня 1810 года кортесы кипели и бурлили. Ораторы изощрялись в резких выражениях по адресу «монархов, забывших свой долг перед народом». Любопытно, что на этот раз атаковали раболепные.
Реакционер Боррул требует издания закона, в силу которого «уничтожались бы все акты, совершенные испанскими королями за время их пребывания во власти врага и вообще вредные государству».
Депутат Вальенте еще более прямолинеен:
— Фердинанд может жениться, но мы не пустим его в страну иначе, как на определенных условиях!
Многие раболепные отстаивали теперь «неоспоримое право и безусловную власть нации над особою и поступками своих монархов».
Вождь раболепных де ла Гуэрта развивает перед изумленными слушателями теорию о «короле именем народа» и настаивает на скорейшей разработке конституции:
— Тогда пусть пожалуют Фердинанд, Наполеон — хоть вся Французская империя!
Столь решительные речи в устах раболепных звучали весьма фальшиво. Весь их пафос рождался из страха, как бы Фердинанд не явился в Испанию с программой преобразований в наполеоновском, враждебном церковникам и феодалам духе.
На защиту Фердинанда от поношений раболепных поднялись правые либералы. Их вождь не жалеет красок, чтобы изобразить невинную душу обожаемого монарха. Эту душу пытается уловить в свои сети «адское чудовище», «этот позор человечества» — Бонапарт. Аргуэльес буквально простирается ниц перед Фердинандом:
— У кортесов одно только желание — чтобы их возлюбленный государь вернулся свободным и был восстановлен своим почтительным и верным народом на прародительском троне.
В результате этих прений родился закон, упразднявший все обязательства, заключенные королем во время его пребывания в плену. «Нация признает короля свободным и будет повиноваться ему лишь тогда, когда увидит его среди подданных, в кругу правительства, учрежденного кортесами». К этому еще добавлялось, что испанский народ «ни на мгновение не положит оружия и не примет предложения о мире до тех пор, пока не последует полного очищения Испании и Португалии от французских войск».
Кортесы заседают уже много месяцев. Они успели перебраться из Сан-Фернандо в Кадис. Парламентская работа по-прежнему протекает в атмосфере возбуждения. Борьба между сторонниками старины и поборниками прогресса не прекращается ни на минуту.
В середине 1811 года перед кортесами встает во весь рост земельный вопрос.
Защищая право на землю «святого подвижника — испанского крестьянина», либералы едва ли постигали, что судьба их партии, будущность конституции, что участь всей революции зависит от того, добьются ли они земельного передела. Новая Испания стояла или рушилась в зависимости от того или иного решения этой великой задачи.
К несчастью для страны, события развивались здесь иначе, чем во Франции.
Крестьянство, истекавшее кровью в борьбе с французским нашествием, не нашло в себе сил, чтобы завладеть помещичьими землями. Крестьяне смутно надеялись, что землей их наделят кортесы…
Беспросветной была крестьянская жизнь! Еще во времена Годоя экономист Ховельянос обрисовал ее так: «Несчастные крестьяне ходят без обуви, одеты плохо, питаются овсяным и просяным хлебом. Очень редко бывает у них мясо. Спят они на соломе, живут в жалких лачугах. Их жизнь — беспрерывный тяжелый труд. Они работают до глубокой старости без надежды скопить что-нибудь и вечно борясь с нищетой».
Вот с этой-то вековой несправедливостью предстояло покончить кадисским кортесам.
Лучшие ораторы либералов рисовали перед депутатами картины сельской жизни одна другой мрачнее. Они обладали цифрами и фактами, и доводы их были неотразимы.
На трибуну поднимается горячий Гарсиа Геррерос:
— Ничего более не нужно! — восклицает он. — Все достаточно ясно! Скажите только: долой все, прочь помещичье право с его последствиями! Неужели же дело требует более подробного обсуждения?