Риф, или Там, где разбивается счастье
Шрифт:
Утром пришла телеграмма от Оуэна Лита, извещавшая, что он, его бабушка и Эффи прибудут из Дижона днем, в четыре часа. Станция железной дороги была то ли в восьми, то ли в десяти милях от Живра, и Анна вскоре после трех уехала на машине встречать путешественников.
После ее отъезда Дарроу отправился на прогулку, задумав вернуться попозже, чтобы воссоединившаяся семья имела возможность провести остаток дня в своем кругу. Уже давно стемнело, а он все бродил на природе, и часы на конюшне в Живре пробили семь, когда он ступил на аллею, ведущую во внутренний двор.
В холле, спускаясь по лестнице, он столкнулся с Анной. Лицо ее было безмятежным, и первый взгляд на нее сказал ему, что Оуэн сдержал слово и ни одно
Она шла из классной комнаты, где Эффи ужинала с гувернанткой: девочка, сказала она ему, выглядит намного лучше после каникул в Швейцарии, но сонная и слишком усталая с дороги, чтобы, по обыкновению, зайти в гостиную, перед тем как ее уложат в постель. Мадам де Шантель отдыхала, но к обеду появится; что до Оуэна, то Анна полагала, он где-то в парке — у него была страсть бродить в саду после наступления сумерек…
Дарроу последовал за ней в дубовую гостиную, где для него был накрыт чай. Он отклонил ее приглашение выпить чаю, но она задержалась на минуту, дабы сообщить, что Оуэн действительно сдержал слово и что мадам де Шантель вернулась в наилучшем настроении и не подозревает об ударе, который вскорости ждет ее.
— Она провела прекрасный месяц в Уши, и теперь у нее есть много о чем поговорить — о симптомах, о соперничающих врачах, о людях в отеле. Похоже, она там встретила жену твоего посла, и леди Вонтли, и других твоих лондонских друзей и слышала от них, как она говорит, «очаровательные вещи» о тебе — она велела мне так тебе и передать. Она придает огромное значение тому, что твоя бабушка была из олбанских Эверардов. Она готова встретить тебя с распростертыми объятиями. Не знаю, не усложнит ли это все для Оуэна… я имею в виду контраст… Ни жены посла, ни Эверардов, чтобы подкрепить его выбор! Поможешь мне поспособствовать ему? Завтра расскажу об остальном. А сейчас мне надо бежать укладывать Эффи…
— О, мы сделаем для него что нужно, вот увидишь! — уверил он ее. — Вдвоем у нас не может не получиться.
Он с улыбкой смотрел, как она бежит полутемной вереницей покоев к холлу.
XIV
Если Дарроу, входя перед обедом в гостиную, обратил особое внимание на новое лицо, то больше из-за Оуэна Лита, чем из-за себя.
Намек Анны пробудил в нем интерес к роману молодого человека, и он гадал, что представляет собой девушка, героиня надвигающегося конфликта. Он предположил, что бунт Оуэна символизировал для его мачехи ее собственную долгую борьбу против Литов как рабов условностей, и понял, что если Анна столь страстно поддерживает пасынка, то это отчасти по причине, как она призналась, ее желания, чтобы его освобождение совпало с обретением свободы ею.
Когда Дарроу вошел, дама, которая должна была олицетворять в предстоящей схватке силы порядка и традиции, сидела возле камина. Среди цветов и старинной мебели огромной комнаты, обшитой светлыми панелями, мадам де Шантель обладала элегантностью неодушевленной фигуры, помещенной в натюрморт для масштаба. Именно это, отметил Дарроу, она несомненно считала своей главной обязанностью; он был уверен, что она много думала о «мере» и одобряла большинство вещей только до определенной степени. Это была женщина шестидесяти лет, с фигурой вместе и молодой, и старомодной. Изысканно-блеклые тона ее облика, тугой корсет, отделка бисером сильно приталенного платья, бархатка на узкой руке — все это делало ее похожей на визитный фотопортрет середины шестидесятых годов прошлого века: [8] молодая, но по манерам неоспоримо светская дама, опирающаяся на кресло с бахромчатой спинкой, на шее завиток волос, на шемизетку спускается медальон, — портрет, открывающий тисненый сафьяновый альбом с красавицами Второй империи.
8
Имеется
Она встретила поклонника своей невестки с любезностью, говорившей, что она знает о нем и одобряет его ухаживание. Дарроу уже угадал в ней личность, которая инстинктивно противится любым предполагаемым переменам, а затем, когда человек истощит главные свои аргументы, неожиданно соглашается с каким-нибудь мелким, несущественным доводом и уже упорно держится новой точки зрения. Она гордилась своими старомодными предрассудками, много говорила о том, каково быть бабушкой, и для виду тянулась, чтобы похлопать его по плечу, хотя он был ненамного выше ее ростом.
Она несла какой-то ничтожный вздор о людях, виденных в Уши, мелкие подробности жизни которых почерпнула в газетах, откровенно путая личности. Дарроу она поведала:
— Они мне рассказывали, что в Америке произошли большие перемены… Конечно, в годы моей юности там было Общество…
Она не имела желания возвращаться туда, была уверена, что идеалы там наверняка сильно изменились.
— Очаровательные люди есть повсюду… и во всем всегда нужно видеть положительную сторону… но, когда пожил среди людей, придерживающихся Традиций, трудно приспособиться к новым идеям… Эти ужасные взгляды на брак… так тяжело объяснить их моей французской родне… рада сказать, что я не делаю вид, будто сама их понимаю! Но вы Эверард — так я сказала Анне прошлой весной в Лондоне, — по вам это сразу видно…
Она сменила тему и заговорила о кухне и обслуживании в отеле в Уши. Огромную важность для нее имели гастрономические тонкости и манеры прислуги в отеле. И тут, сказала она, виден упадок.
— Я, конечно, не знаю, но люди говорят, что виной этому американцы. Официант, обслуживавший мой столик, конечно же, чуть ли не швырял тарелки на стол… мне сказали, что многие из них анархисты… члены профсоюзов, видите ли. — Она обращалась к Дарроу как к знатоку экономических условий, чтобы тот подтвердил сей зловещий слух.
После обеда Оуэн Лит перешел в соседний зал, где стоял рояль, и принялся играть в полутьме. Его мачеха мгновенно последовала за ним, и Дарроу остался наедине с мадам де Шантель.
А та подхватила нить своей непринужденной болтовни и продолжила столь же неторопливо, словно вязание возобновила. Ее речь напоминала неплотную сеть: время от времени она пропускала петлю и шла дальше, не обращая внимания на зияние в узоре.
Дарроу слушал, лениво расслабившись. Рассуждения мадам де Шантель были к месту в умственной дремоте послеобеденного часа под шепот мирных воспоминаний в обстановке просторной прекрасной старой гостиной, чарующей праздный взор мягкостью тонов и теней. Он мог понять, что с течением времени атмосфера Живра способна стать удушающей, но для теперешнего его настроения сами ее ограничения были благословением.
Вскоре он нашел возможность сказать слово в свою пользу и потому оценил выгоду, прежде не особенно очевидную, родства с олбанскими Эверардами. Представление мадам де Шантель о родине — куда она не возвращалась с тех пор, как ей исполнилось двадцать, — напоминало ему древнюю карту страны гипербореев. Туманную немую карту, на которой проступает лишь один или два четких контура; и один из них — это олбанские Эверарды.
Тот факт, что они составляли столь твердую опору, — образуя, так сказать, дружественную территорию, на которой могли встретиться и общаться противостоящие силы, — помогло ему объяснить и оправдать свои претензии на роль преемника Фрейзера Лита. Мадам де Шантель не могла не признать столь бесспорных прав. Казалось, она ощущала витание пристрастного призрака сына и дала Дарроу почувствовать, что он выдержал испытание и одобрен в качестве последнего добавления к кругу Литов.