Рифтеры (Сборник)

Уоттс Питер

– Надо найти тех, кто нас выследил. Нельзя сидеть и смирно ждать, пока они выстрелят.

– С чего вы взяли, что они будут стрелять? Может, просто хотят поговорить, например?

Кларк качает головой, дивясь такой нелепой мысли:

– Люди не такие.

– Не какие?

«Они не прощают...»

– Они не дружелюбные, Лекс. Кто бы это ни был. Будь уверена.

Но Аликс уже переключилась на план Б:

– А много ли с тебя там толку? Ты не шпионка, не технарь. Ты не бешеный психопат-убийца, как он. Ты просто погибнешь, ничего не сделав.

– Кто-то должен его поддержать.

– Зачем?

Пусть идет один. – В голосе Аликс вдруг появляется лед. – Лучше, чтобы у него ничего не вышло. Чтоб те, наверху, порвали его на части, и в мире стало чуточку меньше говна.

– Аликс...

Дочь Роуэн поднимается с кровати и прожигает ее взглядом:

– Как ты можешь ему помогать после того, как он убил маму? Как ты можешь с ним разговаривать! Он – психопат, убийца.

Готовые возражения замирают на губах. В конце кон­цов, Кларк не уверена, что Лабин не приложил руку к смерти Роуэн. Кен в этом конфликте был капитаном команды, как и в прошлый раз: даже если он не пла­нировал «спасательную операцию», то мог знать о ней.

И все же Кларк почему-то чувствует себя обязанной защитить врага этой пораженной горем девочки.

– Нет, милая, – мягко говорит она, – все было на­оборот.

– Что?

– Кен сперва стал убийцей, а уж потом психопатом.

Это достаточно близко к истине.

– О чем ты говоришь?

– С его мозгом поработали. Ты не знала?

– Кто?

«Твоя мать».

– Энергосеть. Ничего особенного, обычный набор для промышленного шпионажа. Устроили так, что он вынужден был любыми средствами обеспечивать сохра­нение секретности, даже не задумываясь. Непроизвольно.

– Ты хочешь сказать, у него не было выбора?

– Не было, пока он не заразился Спартаком. А со Спартаком такая штука: он разрывает перестроенные свя­зи, но не останавливается на этом. Так что у Кена теперь нет того, что называется голосом совести, и если ты таких людей называешь «психопатами», я с тобой соглашусь. Но он этого не выбирал.

– Какая разница? – резко спрашивает Аликс.

– Он не выбирал зло сознательно.

– Ну и что? Когда это маньяки нарочно выбирали себе химию мозга?

Кларк должна признать, что довод резонный.

– Прошу тебя, Лени, – тихо говорит Аликс, – не доверяй ему.

И все же – при всех его секретах и предательствах – Кларк странно, болезненно доверяет Лабину. Она никому в жизни так не доверяла. Вслух этого, конечно, говорить нельзя. Нельзя говорить, потому что Аликс уверена: Кен убил ее мать – и, возможно, так оно и есть. Признаться, что ему доверяешь – значит подвергнуть дружбу этого раненого ребенка слишком жестокой проверке.

Но это лишь удобное оправдание, первым всплываю­щее на поверхность. Есть еще одна причина, глубокая и зловещая. Аликс, возможно, права. Последние пару дней Кларк замечала за линзами Лабина что-то незнакомое. Оно исчезало, едва Лени пыталась сосредоточиться, поймать его взгляд – она не взялась бы сказать, что именно заметила. Слабое трепетание век, пожалуй. Неуловимую дрожь фо­токоллагена, отражающую движения глаз под ним.

До последних трех дней Кен здесь, внизу, никого не лишил жизни. Даже во время первого восстания он огра­ничивался тем, что ломал кости: все убийства соверша­лись неумелыми, но старательными руками рифтеров, наслаждающихся властью над прежними владыками. И за последние семьдесят два часа все смерти, безусловно, можно оправдать самообороной. И все же. Кларк беспо­коится, не пробудила ли недавняя бойня нечто дремав­шее в нем пять лет. Потому что раньше, что ни говори, Кен любил убивать. Жаждал, хотя – сбросив химические путы – использовал свободу не как оправдание, а как вызов. Он сдерживал себя: так застарелый курильщик носит в кармане невскрытую пачку сигарет – доказывая, что сильнее привычки. Если Лабин чем и гордится, так это своей самодисциплиной.

Но эта жажда, это желание отомстить миру – исчезла ли она? Когда-то те же чувства владели Кларк – теперь эта страсть, потушенная миллиардом смертей, больше не имеет над ней власти. Но Лени не уверена, что последние события не подсунули Кену пару канцерогенных палочек прямо в рот. А если после такого долгого перерыва ему понравился вкус дыма, и Кен вспомнил, как сладок тот был прежде?

Кларк грустно качает головой.

– Больше некому, Аликс. Приходится мне.

– Почему?

«Потому что для того, что я сделала, геноцид – слиш­ком мягкое слово. Потому что, пока я пряталась здесь, внизу, мир умирал всюду, где я прошла. Потому что меня уже тошнит от собственной трусости».

– Потому что я это натворила, – отвечает она, на­конец.

– Ну и что? Разве, вернувшись, ты все исправишь? – Аликс недоверчиво качает головой. – Какой смысл?

Она стоит перед Кларк, хрупкая, как фарфоровый ки­тайский император.

Больше всего Лени хочется ее обнять. Но она не на­столько глупа.

– Я... я должна взглянуть в лицо тому, что сделала, – слабо защищается Кларк.

– Фигня, – отвечает Аликс. – Ничему ты не взгля­нешь. Ты удираешь.

– Удираю?

– Прежде всего, от меня.

И тут даже такая профессиональная идиотка, как Кларк, понимает: Аликс боится не того, что сделает с Лени Ла­бин. Она боится того, что Лени может сотворить с собой. Она не глупа, она много лет знает Кларк и знает, какие особенности делают рифтера рифтером. Когда-то Кларк была склонна к суициду. Когда-то она ненавидела себя до желания умереть – еще до того, как совершила хоть что- то, заслуживающее смерти. А теперь собирается вернуться в мир, где все напоминает о том, что она убила больше народу, чем все Лабины вместе взятые. Понятно, что Аликс Роуэн беспокоится, не перережет ли лучшая подружка себе вены. Честно говоря, Кларк сама насчет этого не уверена.

Но отвечает по-другому:

– Все в порядке, Лекс. Я не... я ничего плохого с собой не сделаю.

– Правда?

Судя по голосу, Аликс не смеет надеяться.

– Правда. – И теперь, успокоив обещанием под­ростковые страхи, Лени Кларк берет ладошки Аликс. Та сейчас вовсе не кажется хрупкой. Она холодно смотрит на руки Кларк, сжимающие ее вялые пальцы, не отвечает на пожатие и тихо произносит:

– Очень жаль.

ВХОДЯЩИЕ