Римская кровь
Шрифт:
— На тебе лежит какая-то страшная тень, Секст Росций из Америи. Не могу разобрать, что это: вина, стыд или страх. Очевидно, ты не намерен ничего объяснять. Но пусть тебя утешат или измучат мои слова: обещаю, что сделаю все возможное, чтобы раскрыть убийцу твоего отца, кто бы он ни был, и своего добьюсь.
Росций хлопнул кулаком по подлокотнику. Его глаза блестели, но он больше не плакал. В его взгляде снова засверкал огонь.
— Делай, что хочешь! — огрызнулся он. — Еще один городской дурак. Я не просил тебя о помощи. Как будто правда имеет какое-нибудь значение или малейший смысл. Давай, иди пялься на пятна крови!
Он еще что-то говорил. Слушать это было бессмысленно; я опустил руку, и его ругань замерла за тяжелыми шторами.
— Мне кажется, он знает гораздо больше, чем говорит, — заметил Руф, пока мы возвращались по коридорам в крыло Цецилии.
— Разумеется, знает. Но что? — состроил печальную физиономию Цицерон. — Я начинаю понимать, почему Гортензий увильнул от этого дела.
— Правда? — спросил я.
— Он невозможен. Как я могу его защищать? Ты догадываешься, почему Цецилия заткнула его в этот вонючий угол? Боюсь, я напрасно злоупотребил твоим временем. Я и сам почти готов отказаться от этого дела.
— Я бы не советовал.
— Почему?
— Потому что мое расследование только началось, и начало оказалось весьма многообещающим.
— Но что позволяет тебе так говорить? Мы не узнали ничего нового ни от Цецилии, ни от самого Росция. Цецилия ничего не знает, и она вовлечена во все это лишь из-за своей нежной привязанности к погибшему. Росций что-то знает, но не желает говорить. Что могло его так напугать, что он не хочет помогать своим защитникам? Мы знаем слишком мало даже для того, чтобы установить, в чем он лжет. — Цицерон состроил гримасу. — И все равно, клянусь Геркулесом, я верю в его невиновность. Разве ты не чувствуешь, что я прав?
— Да, возможно. Но ты ошибаешься, если считаешь, что мы не открыли ничего ценного. Я перестал задавать вопросы как раз потому, что у меня появилось достаточно нитей, которые следует распутать. За сегодня я узнал достаточно для того, чтобы работать не покладая рук по меньшей мере два следующих дня.
— Два дня? — Цицерон наступил на расшатавшуюся плитку. — Но суд начинается через восемь дней, и у меня по-прежнему нет довода, на котором я буду строить защиту.
— Обещаю тебе, Марк Туллий Цицерон, что через восемь дней мы будем знать не только, где был убит Секст Росций — а это совсем не пустяк, но и почему он был убит, для чего и кем. Однако в настоящий момент я был бы счастлив разрешить куда более простую, но не менее насущную загадку.
— Какую же?
— Где я могу найти знаменитый домашний нужник?
Руф рассмеялся:
— Мы его уже прошли. Тебе придется вернуться. Вторая левая дверь приведет тебя как раз туда, куда тебе нужно. Ты узнаешь это место по голубой плитке и небольшому рельефу с Тритоном над дверью.
Цицерон наморщил нос:
— Подозреваю, что ты узнаешь его по запаху. Будешь там, — сказал он мне вслед, — посмотри, куда запропастился Тирон. То же самое случилось и в прошлый раз: по его словам, он заплутал в коридорах. Если Тирон все еще там, он, по всей видимости, пребывает в бедственном положении. Скажи ему, что он это заслужил, отказываясь следовать моему примеру и обедая в середине дня. Столько еды — чересчур большая нагрузка на организм, тем более в такую жару.
Поворот налево и несколько шагов по узкому коридору привели меня к двери с голубой черепицей. Небольшие углубления в дверном проеме хранили конические кучки пепла — остатки ладана и ароматных трав, которые должны были заглушить исходящее изнутри зловоние. В такой удушливый день ладан требовалось часто менять, но то ли слуги Цецилии пренебрегали своими обязанностями, то ли весь ладан был затребован хозяйкой в святилище. Я зашел за тяжелые голубые шторы.
Нет на земле народа, которого бы проблемы воды и отходов беспокоили больше, чем римлян. «Нами правит, — однажды отважился мне заметить один афинянин, — народ водопроводчиков». Но здесь — в одном из лучших домов в самом сердце города чего-то явно недоставало. Голубая плитка нуждалась в протирке. Каменный желоб был засорен, а когда я надавил на кран, вода полилась тоненькой-тоненькой струйкой. Услышав какое-то жужжание, я посмотрел вверх. Вентиляционное отверстие опутала огромная паутина, которая была полна мух.
Я сделал то, за чем пришел, и поспешил прочь; оказавшись за голубой шторой, я шумно перевел дыхание. Сделав вдох, я затаился, прислушиваясь к звуку приглушенных голосов, доносившихся из противоположного конца коридора. Один из голосов принадлежал Тирону.
Я пересек коридор и приблизился к тонкой желтой занавеске. Второй голос был голосом молодой женщины — деревенским, но не лишенным изысканности. Она произнесла несколько приглушенных слов, затем тяжело задышала и застонала.
Я тотчас все понял.
Следовало бы удалиться, но вместо этого я подступил еще ближе к занавеске и прижался лицом к тонкой желтой ткани. А я-то подумал, что это мне предназначался ее сбивающий с толку, соблазнительный взгляд, что это ради меня она замешкалась в комнате, что адресатом ее безмолвного послания был я. Но все это время она смотрела сквозь меня, как будто я был прозрачным. Это Тирон, стоявший позади меня, был адресатом ее взора, послания, приглашения.
Их голоса звучали глухо и неразборчиво шагах в десяти от меня. Я едва различал слова.
— Мне здесь не нравится, — говорила она. — Здесь воняет.
— Но это единственная комната поблизости от уборной. Если хозяин начнет искать меня, я должен быть рядом…
— Хорошо, хорошо.
Дыхание ее было затрудненным. До меня доносились звуки любовной борьбы. Я отдернул краешек занавески и заглянул в комнату.
Это была небольшая кладовая, освещаемая единственным окном у самого потолка. Белый свет клубился в комнате, но, казалось, был не способен ее заполнить. В густом, спертом воздухе кружились пылинки. Среди коробок, корзин и мешков передо мной мелькнула обнаженная плоть Тирона. Его тонкая хлопковая туника была задрана и прижата к спине цепкими пальцами девушки. Он отступал и судорожно вонзался в нее, подчиняясь древнему безошибочному ритму.
Их слитые в поцелуе лица были скрыты густой черной тенью. Девушка была обнажена. Кто мог подумать, что под бесполым платьем, бесформенной грудой лежавшим на полу, скрывались сладострастные линии тела и головокружительно белая кожа, блестящая и упругая, точно гипс, увлажненная потом в жаркой, душной комнате. Ее тело сверкало, словно натертое маслом, отвечая телу Тирона: она прижималась к нему, извивалась и странным судорожным движением припадала к стене, точно змея, корчащаяся на горячей мостовой.