Римские рассказы

Моравиа Альберто

Я сидел молча. Подождав минуту, Джиджи продолжал:

— Если б ты знал, до чего мне тяжко видеть, что два таких человека, как ты и Гульельмо, ненавидят и боятся друг друга! Скажи, хочешь, я помирю вас, скажу ему, что ты больше не сердишься и все простил?

Я начал понимать, к чему он клонит, и ответил:

— Ничего ему, пожалуйста, не говори. Он осторожно спросил:

— Почему? Ты еще сердишься на него? Ведь прошло столько времени!..

— Что значит время? — сказал я. — Я вернулся сегодня, а мне кажется, что все это случилось вчера… Чувства не зависят от времени.

— Гони эти мысли, — настаивал Джиджи, —

гони эти мысли, ты не должен думать так… Что в этом толку?.. Помнишь, как в песне поется:

Что прошло, то прошло.

А что было, то было.

Надо, чтоб сердце

О прошлом забыло.

Послушайся меня, забудь о прошлом и выпьем. Я ответил:

— Выпить — это можно. Принеси-ка мне пол-литра… сухого.

Я сказал это довольно холодно, и он, не прибавив больше ни слова, встал и пошел за вином.

Но вернувшись, он не сразу мне налил, а поставил стакан в сторонку, словно хотел раньше о чем-то уговориться, а потом уже угостить, и серьезно спросил:

— Родольфо, ты ведь не собираешься сделать какую-нибудь глупость?

Я отозвался:

— Это тебя не касается, наливай. Он настаивал:

— Да ты только подумай: Гульельмо человек бедный, у него семья — жена и четверо ребятишек… Тоже ведь понять надо.

Я повторил:

— Наливай… и не мешайся в мои дела.

Тогда он стал наливать, но тихонько так, и все глядел на меня.

Я сказал ему:

— Бери стакан… выпьем… ты мой единственный друг, у меня на свете нет другого друга.

Он сразу согласился, налил себе стакан, сел и снова заговорил:

— Вот как раз потому, что я твой друг, я хочу сказать тебе, как бы я сам поступил на твоем месте: я бы не раздумывая пошел к Гульельмо и сказал ему: «Что прошло, то прошло, обнимемся, как братья, и не будем больше об этом вспоминать».

Он поднес стакан к губам, но пить не стал, а все смотрел на меня в упор. Я ответил:

— Брат на брата — пуще супостата… Знаешь поговорку?

В эту минуту в остерию вошли какие-то двое, и Джиджи, выпив одним духом свой стакан, ушел и оставил меня одного.

Я медленно пил свои пол-литра и все раздумывал. Меня совсем не успокаивало то, что Гульельмо боится, наоборот, у меня огонь полыхал в душе, когда я думал об этом. «Боится, подлец», — думал я и с такой силой сжимал стакан из толстого стекла, словно это была шея Гульельмо. Я говорил себе, что Гульельмо настоящий подлец: мало того, что он погубил меня своими ложными показаниями, так теперь еще хочет заручиться поддержкой Джиджи, рассчитывая, что тот уговорит меня помириться с ним. Так я допил свои пол-литра и заказал еще. Джиджи принес вино и осведомился:

— Ну, как настроение? Получше? Обдумал то, что я советовал?

Я отвечал:

— Настроение лучше, и я все обдумал. Наливая вино в мой стакан, Джиджи заметил:

— В таких делах, брат, с размаху нельзя… Не надо давать волю чувствам… Правда за тобой, тут спорить нечего, но именно поэтому ты должен показать себя благородным и простить.

Я не мог удержаться и с горечью воскликнул:

— Гульельмо что, подкупил тебя, что ли?

Он не обиделся и сказал искренно:

— Никто меня не подкупал. Просто я друг вам обоим… и хочу, чтобы вы помирились… Вот и все.

Я снова стал пить и, может от вина, не знаю, но мысли мои с Гульельмо перешли на меня самого, и я стал вспоминать все, что произошло за эти два года, сколько я выстрадал, как меня

всячески притесняли и обижали. И глаза мои наполнились слезами, и так мне стало себя жалко! Сначала себя, а потом и всех других. Какой я несчастный, без вины виноват, а сколько таких, как я. И Гульельмо несчастный, и Джиджи тоже несчастный, и мой отец, и мой брат, и сестра, и мать — все несчастные. Теперь Гульельмо представился мне в новом свете, я смотрел на него другими глазами, и постепенно я начал склоняться к тому, что Джиджи прав: мне нужно показать себя благородным и простить. От этой мысли я стал жалеть себя еще пуще, вдвое больше прежнего; и я был Доволен, что эта мысль пришла мне в голову, потому что хоть я и раньше знал, что простить лучше, чем отомстить, но никогда бы не смог простить, если б мне это сердце не подсказало. Однако я испугался, что этот благородный порыв скоро пройдет, и, когда вторая бутылка кончилась, громко позвал:

— Джиджи, поди-ка сюда на минуточку.

Он подошел, и я сразу ему сказал:

— Джиджи, я все обдумал и нахожу, что ты прав; если хочешь — я готов, пойдем к Гульельмо.

Он обрадовался:

— Вот видишь, разве я не знаю: немножко пораскинешь мозгами да выпьешь хорошего вина — и сердце заговорит.

Я ничего на это не ответил и вдруг закрыл лицо руками и начал плакать: я снова увидел себя в Портолонгоне, в одежде каторжника — как я в тюремной мастерской строгаю доски для гробов. В тюрьме все работали, а столярам доставалась самая неприятная работа — делать гробы для покойников со всего Портоферрайо и других селений острова Эльбы. И я плакал, вспоминая, как часто, делая эти гробы, я думал, что в один из них мне придется лечь самому. А тем временем Джиджи хлопал меня по плечу и повторял:

— Ну, ну, не надо ни о чем вспоминать, теперь уж все это позади.

Через минуту он прибавил:

— Давай пойдем сейчас же к Гульельмо. Вы обниметесь, как друзья, а потом мы все вместе вернемся сюда и разопьем бутылочку за ваше примирение.

Я вытер слезы и сказал:

— Пойдем к Гульельмо.

Джиджи вышел из остерии, и я следом за ним. Мы прошли метров пятьдесят, и между булочной и мастерской мраморщика я увидел точильню Гульельмо. Сам Гульельмо нисколько не изменился: маленький, серенький, жирненький, с лысой головой, со слащавым лицом, похожий одновременно и на пономаря и на Иуду, он стоял в профиль к нам у точила и был, казалось, поглощен своей работой. Он так старательно точил нож, то кладя плашмя, то ставя его ребром под падающей струйкой воды, что не заметил, как мы вошли. Как только я увидел его, то в миг почувствовал, что вся кровь во мне закипела, и я понял, что ни за что не смогу обнять его, как того хотел Джиджи: если б я обнял его, я, наверное, сам того не желая, откусил бы ему ухо или сделал что-нибудь еще в этом роде. Между тем Джиджи радостным, веселым голосом закричал:

— Гульельмо, посмотри-ка, Родольфо пришел к тебе мириться… что прошло, то прошло…

Гульельмо обернулся, и я увидел, как он переменился в лице и сделал движение, словно собирался бежать. И вот, в то время как Джиджи, желая приободрить нас, восклицал: — Ну же… обнимитесь и больше не будем об этом говорить, — что-то словно рванулось у меня в груди и глаза мне застлало какой-то темной пеленой.

Я крикнул:

— Подлец! Ты меня сгубил, трус! — и бросился на Гульельмо, пытаясь схватить его за горло.