Римский орел
Шрифт:
— Честно говоря, нет, командир. Усердие и терпение хороши в кабинете, но солдату приходится воевать, а одной силой духа много не навоюешь. — Пизон помолчал и добавил: — Поговаривают, что он трус.
— Да, я тоже слышал что-то такое. Но слухи есть слухи. За большинством из них кроме злословия ничего не стоит. Нам нужно дать пареньку шанс.
Пизона вдруг осенило.
— Вот оно что, командир. Выходит, дельце ожидается не такое уж плевое.
— Сам ведь знаешь, Пизон, каковы эти германцы: им только дай повод подраться. Я и вправду не думаю, что нас ждет серьезная заваруха, но кое-кого столкнуть лбами придется. А мне это даст возможность
— Если то, что о нем говорят, справедливо хотя бы наполовину, он задаст драла.
— А об заклад побиться не хочешь? — улыбнулся Макрон. — На пять сестерциев? Я знаю, ты можешь себе это позволить.
— Я-то могу, командир. Можешь ли ты?
— Пять сестерциев. — Макрон, игнорируя насмешку, поплевал на руку. — Ставлю пять на то, что Катон устоит. Ну, отвечаешь?
Помешкав секунду, Пизон хлопнул по ладони центуриона.
— Пять, говоришь? Пусть будет пять.
ГЛАВА 6
Холодная ночь подернула весь римский лагерь белым налетом. Пять сотен легионеров третьей когорты в тяжелых зимних плащах деловито строились по центуриям. Кусачий морозец давал себя знать, из ртов притопывающих ногами и потирающих руки солдат вырывались клубочки пара. Они отпускали шуточки и добродушно переругивались с бойцами других когорт, пришедшими поглазеть на вынужденных куда-то тащиться товарищей и весьма довольными тем, что на сей раз этот жребий их миновал. Командиры центурий стояли чуть поодаль от рядовых, и Катон без труда высмотрел среди них плотную фигуру Макрона.
— Это твой парень? — спросил сосед.
Макрон кивнул.
— Больно уж он молод для оптиона.
— Посмотрим, — буркнул Макрон и пошел к остановившемуся невдалеке грамотею. Нескладному, долговязому, в плохо сидящем плаще и безобразно короткой тунике.
Он медленно обошел вокруг юноши, потом толчком руки заставил его задрать подбородок, чтобы проверить, застегнут ли удерживающий шлем ремешок.
— Сойдет. Так вот, пока мы не вернемся в лагерь, держись строго рядом со мной. Не смей отходить от меня ни на шаг. Ни вправо, ни влево. Ты понял?
— Так точно, командир.
— А сейчас двигай к шестой центурии, последней в строю. Жди меня там.
— Командир?
— Что еще?
— Нам еще долго стоять тут?
— Тебе уж не терпится? — Макрон покачал головой. — Не долго, парень, мы просто ждем трибуна.
Один из центурионов плюнул на промерзшую землю.
— Ручаюсь, этот ублюдок еще в постели.
— Сомневаюсь, — отозвался Макрон. — Небось уже залезает в седло и видит себя несгибаемым римским героем. Легат неспроста поручил командование ему. Вителлию надо хоть где-нибудь отличиться. Дельце-то плевое. Такое трудно испортить.
— Макрон, старина, ты недооцениваешь штабных крыс. Они могут испоганить все что угодно. Верь не верь, но их головы растут прямо…
Откуда растут головы у штабных офицеров, Катон не услышал, ибо уже подходил к шестому по счету штандарту.
— Ты оптион Макрона? — спросил знаменосец.
— Да.
— Он говорил, что у него новый парнишка, но мы и думать не думали, что это настолько буквально.
Катон покраснел, не зная, что тут сказать.
— Ты, малый, держись поближе к центуриону да ко мне, и все будет в порядке, — посоветовал знаменосец и взял штандарт поровней.
К штандартам своих центурий двинулись и остальные оптионы, переговариваясь с солдатами и выравнивая ряды. Неожиданно, как по сигналу,
Легионеры, коченея от холода, ждали, томительные минуты текли и текли.
Наконец за их спинами послышался стук конских копыт, и Катон, повернувшись, увидел приближавшегося к когорте всадника — в красном плаще, с высоким плюмажем над шлемом. Завидев его, центурионы неторопливо разошлись по центуриям. Вителлий рысцой проехал мимо колонны и без какой-либо заминки направил коня в проем спешно открытых ворот. Прозвучала команда, и ведущая центурия тронулась с места, за ней поочередно потянулись другие. Когда арьергард пятой центурии пришел в движение, Макрон приосанился, досчитал в уме до десяти и проревел: «Шагом марш!»
Катон, уже вышколенный бесконечной муштрой, автоматически отреагировал на приказ и легко взял ритм марша. Подбитые гвоздями солдатские сапоги гулко грохотали по каменным плитам плаца, однако за пределами крепости топот сделался приглушенней, хотя темп движения не замедлился ни на миг. Солнце еще не успело набрать высоту, и от шагающих в ногу солдат на опушенную инеем пустошь ложились длинные тени. Грунтовка была неровной, изрезанной колеями, но это пока не мешало ходьбе, ибо за ночь дорожная грязь промерзла и затвердела. Несмотря на холод и легкий мандраж, Катон внутренне радовался тому, что уходит от лагеря все дальше и дальше, ведь там оставались и Бестия с его тростью, и Пульхр. Целый день, подумать только, целый огромный день он будет недосягаем для них.
Голова колонны перевалила через небольшую возвышенность, и, когда шестая центурия поднялась на нее, Катон бросил через плечо взгляд на крепость. Он увидел длинную стену, над которой теснились красные черепичные крыши внутренних зданий и к которой снаружи лепилась масса пристроек — кабачков, лавок, борделей и просто лачуг. Темневшая впереди линия обозначала собой край пространства, отвоеванного римскими инженерами у древнего, раскинувшегося по всей Германии леса — там мрачно и грозно вздымались высокие сосны и могучие вековые дубы. Вступая под их сень, Катон невольно поежился, вспомнив об участи трех римских легионов, которых честолюбивый и храбрый, но слишком самонадеянный военачальник Вар около тридцати лет назад завел в такие же дебри. Более пятнадцати тысяч римлян сложили там тогда головы и были брошены германцами гнить в угрюмом сумраке, под пологом плотно переплетенных ветвей.
Когда кроны деревьев сомкнулись над тропой окончательно, солдаты притихли. Многие принялись настороженно озираться по сторонам, и Макрон мог их понять. Здешний лес, темный, угрюмый, непроницаемый, был им чужд и враждебен, ибо ничуть не походил на живописные рощи цивилизованных мест. Да и что с них взять, если даже сами варвары боялись забредать в эту глушь, где, по их представлениям, обитала всякая нечисть и блуждали души не обретших достойного погребения мертвецов. И сама тропа, точнее просека, по которой маршировала когорта, была прорублена отнюдь не туземцами, а римлянами, но те, видать, тоже побаивались беспросветной чащобы, поскольку проложенная ими тропа даже отдаленно не напоминала прямые, как стрелы, дороги Рима. Она прихотливо петляла среди толстых древесных стволов, ясно давая понять, что порубщики торопились покончить с работой и не тратили время на раскорчевку особенно гиблых участков, а обходили их стороной.