Римский орел
Шрифт:
— Но…
— И называй меня командиром, сопляк!
Катону каким-то чудом удалось удержаться от взрыва.
— Так точно, командир, — выдавил он из себя.
— Вот и прекрасно. Забирай свое барахло.
Интендант повернулся и только тут заметил собравшуюся у каморки толпу. И новобранцы, и старослужащие легионеры с большим интересом наблюдали за представлением. Здоровяк подбоченился.
— А вам чего надо здесь, идиоты?
Толпа вмиг рассеялась, и Катон остался у стойки один. Кладовщик ушел и через минуту вывалил перед ним ворох остального обмундирования. Помимо пары шерстяных штанов в него входили желтая кожаная безрукавка, плотный красный плащ, водонепроницаемый, с меховой подстежкой, и подкованные железными гвоздями, грубо стачанные сапоги. Кладовщик придвинул к Катону оловянную плошку и указал на покрытую воском табличку.
— Поставь здесь метку или подпишись.
— А что это?
— Твое согласие на добровольную сдачу своей гражданской одежды.
— Что?
— Солдату не положено иметь при себе гражданское платье. Переодевшись в армейскую форму, ты отдашь то, в чем ходил до этого, нам. Мы продадим твои шмотки на местном рынке и отдадим тебе выручку. Не всю, конечно, но большую часть.
— Я не согласен! — воскликнул Катон.
Кладовщик обернулся к каморке.
— Подожди! — Катон скрипнул зубами. — Дай табличку. Я ее подпишу. Но зачем продавать все? Оставь мне хотя бы обувь и плащ. Он совсем новый.
— Новобранцам положено носить униформу. Ничего штатского иметь в казарме не разрешается. А на складе тоже нет лишнего места. Но я обещаю, что мы не продешевим. Ты будешь доволен, сынок.
Однако Катону почему-то стало казаться, что лично ему эта сделка особых богатств не сулит.
— Как я могу быть уверен, что ты меня не обманешь?
— Уж не хочешь ли ты обвинить в нечестности товарища по оружию? — с издевательским негодованием возопил кладовщик.
Катон вздохнул и стал раздеваться, потом натянул на голое тело тунику. Сидела она на нем хуже некуда и, вдобавок, не прикрывала колен, напоминая рабочее одеяние римских шлюх, трущихся возле рынков и цирков. Форменные штаны тоже были сплошным наказанием, кожа под ними невыносимо зудела, кроме того, чтобы они не свалились, их пришлось завязать на бедрах узлом. Тяжеленные армейские сапоги тоже не добавили ему бодрости. Шляпки гвоздей, какими они были подбиты, немилосердно клацали при ходьбе, и многие новобранцы тут же принялись шаркать подошвами по полу, высекая снопы искр из каменных плит. Склад мгновенно наполнился топотом и радостным гоготом, пока вспышку неожиданного веселья не погасил высунувшийся из своей норы интендант.
Когда сапоги были зашнурованы и завязаны, Катон натянул через голову тяжелую, похожую на панцирь, кожаную безрукавку. Жесткая, стоящая коробом, она не давала нагнуться, и ему с огромным трудом удалось дотянуться до ремешков крепления на боках. Воюя с ними, он краем глаза заметил, что на правом плече его что-то белеет, но тут же об этом забыл.
В складском помещении на миг потемнело, через порог шагнул центурион Бестия. Какое-то время он стоял, пренебрежительно постукивая кончиком трости по наголенникам, потом рявкнул:
— Смирно!
Гомон и гогот вмиг прекратились, новобранцы попятились к стенам. Бестия презрительно фыркнул:
— В жизни не видел столько никчемного неповоротливого бабья. Ну-ка, девочки, живо на улицу! Там посмотрим, как с вами быть.
Рассвет разогнал тучи, моросящий дождь прекратился, и сквозь туманную пелену проглянуло солнце. Утренний воздух был свежим, бодрящим, и Бестия с удовольствием втянул его в грудь. Военный лагерь начинал жить привычной, хлопотливой дневной жизнью, пора и ему заняться муштрой новичков.
Что-что, а гонять распустех Бестия любил и с наслаждением играл роль грубого, сурового, жесткого, как кремень, отца-командира, время от времени подпуская нотки заботливости в площадную брань. Он хорошо знал, что постепенно эти молокососы станут и впрямь тянуться к нему, как к отцу. Правда, не все, но таких ожидала очень и очень невеселая жизнь.
Бестия оглядел ряды новобранцев, и его грозный пристальный взгляд тут же уперся в долговязого недоноска, что был на голову выше других. Он вмиг признал в нем позавчерашнего грамотея и, поморщившись, выкрикнул:
— Ты! — Трость его, описав в воздухе полукруг, поддела нашивку на плече умника. — Ты, сукин сын, «У меня есть письмо»! Что это за хреновина, а?
Катон вздрогнул.
— Не могу знать, командир.
— Не можешь знать? А почему же, тупица? Сколько ты пробыл в лагере? День? Полтора? И все еще не разбираешься в знаках различия? — Он сердито нахмурился. — Какой же ты после этого, в задницу, будешь солдат?
— Я не знаю, командир. Я…
— Не сметь пялиться на меня! — заорал Бестия, брызжа слюной. — Подними свои зенки. И смотри только прямо перед собой! Всегда! Ты меня понял?
Катон вытянулся и отчеканил:
— Так точно, командир.
— А теперь отвечай, какого хрена ты нацепил знак оптиона?
— Я оптион, командир.
— Что? — взревел, опешив, центурион. — А ты не бредишь? Где это слыхано, чтобы хренов молокосос за ночь дослужился до оптиона?
— Вообще-то меня произвели в оптионы еще вчера, командир, — ответил Катон.
— Сегодня, значит, оптион, завтра центурион, послезавтра трибун, а потом кто? Император?
— Прошу прощения, командир, — произнес тихо стоявший позади Бестии инструктор. — Этот малый и впрямь оптион.
— Кто? — Бестия ткнул пальцем в Катона. — Этот хилятик?
— Боюсь, что так, командир. Внеочередным назначением он занесен в списки нижних чинов по приказу легата. — Инструктор протянул центуриону покрытую воском табличку.
— Квинт Лициний Катон. Оптион, — прочел Бестия вслух и повернулся к задохлику: — Вот, стало быть, что за письмо ты привез! От своих долбаных покровителей в Риме? Ну так знай, тут они тебе не помогут. Будь ты хоть тысячу раз оптион, но на плацу к тебе будут относиться точно так же, как к остальным. Понял?