Рискнуть и победить (Солдаты удачи - 5)
Шрифт:
Но едва они всерьез задумались и заговорили о шефе, как тут же выяснилось, что весь Блюмберг - одна сплошная загадка. Один большой Fragezeichen - вопросительный знак.
Где он родился, когда, в какой семье? Почему, будучи гражданином Израиля и обладая несомненно семитскими именем и фамилией, он пишет в официальных документах о своем русском происхождении? Откуда он свободно знает пять европейских языков, не считая русского, польского и болгарского? Где и как он учился искусству биржевого маркетинга? Откуда у него такие связи, что при необходимости он в полчаса может мобилизовать до нескольких десятков миллионов долларов? Откуда в нем хладнокровие "зеленого
Да и вообще, доннер-веттер, кто он такой, этот, как он себя и других называет, хрен мамин? И почему, кстати, мамин, а не папин?
Не было ответов на эти вопросы. Как и на многие другие. Не было этой фамилии ни в базе данных Пентагона и Лэнгли, ни в компьютерах израильской армии и "Моссада", ни даже в бывшем КГБ, код которого поддался стараниям Макса и Николо с наибольшим трудом не потому, что он был слишком сложным, а потому, что они долго вообще не могли разобраться во всех этих дикарских аббревиатурах: ФСК, ФСБ, МВД, ФАПСИ, ФНП. Последнее было выяснить трудней всего, а делом оказалось пустым. Под этими буквами скрывалась Федеральная налоговая полиция России, к которой Блюмберг при всем своем желании не мог иметь никакого отношения. И не имел.
В конце концов Макс и Николо смирились. Шеф по-прежнему вызывал у них жгучее любопытство, но они ограничивались раздумьями, наблюдениями и обсуждениями. И хватит, хватит.
Немцы - благоразумный народ. И проявляется это уже с младых ногтей.
* * *
И теперь, очень ранним утром 5 мая 1992 года, увидев шефа совершенно трезвым. Макс удивился не тому, что тот трезв, а совсем другому - тому, насколько он трезв. Блюмберг был в таком состоянии, в каком Макс шефа никогда не видел. Он лишь догадывался, что тот может быть и в такой собранности - собранности бойца, которому предстоит решающая схватка. При этом он все так же наперекосяк полулежал в качалке, покачивал ногой, иногда трогал рукой отросшую за ночь седоватую щетину и осуждающе покачивал головой, как бы укоряя себя за то, что ему лень пойти в ванную и побриться. Но и при этом было ясно: шеф в любое мгновение может прыгнуть с мансардной крыши без всякого вреда для себя или выкинуть что-нибудь такое, что можно видеть только в самых крутых американских боевиках.
– Очухался?
– поинтересовался Блюмберг, заметив взгляд Макса. Хватит, поночевали. Буди Николу.
Но сколько Макс ни тряс компаньона, тот лишь мотал головой, мычал, но глаз упорно открывать не желал. Блюмберг решил проблему просто. Он принес из кухни двухлитровый ковш холодной воды и вылил на голову несостоявшегося светила Берлинского университета. Тот раскрыл глаза и сказал:
– Гутен морген.
При помощи Макса и Николо Блюмберг выяснил, что активные поиски несанкционированных входов в базы компьютерных данных малых аэропортов и пристаней начались около трех часов утра и активно продолжались до пяти.
Непонятно, какой вывод сделал Блюмберг из этого ничего не означающего, по убеждению Макса и Николо, факта, но он приказал переписать данные на дискету, зашифровать и отправить дискету на хранение в сейф Национального банка, в котором агентство Блюмберга арендовало ячейку. С поручением послали Макса. Когда он вернулся, то обнаружил, что во всей мансарде нет ни одного свежего клочка бумаги, все порезано в специальной машине, а обрезки вынесены к мусорному фургону турок, самолично Николо погружены и сопровождены до мусоросжигающего завода.
Но последний приказ, отданный
И при всем внешнем спокойствии и даже благодушии вид у Блюмберга был такой, что даже у незнакомого человека язык не повернулся бы ему возразить.
Когда все было приведено в соответствующий вид, Блюмберг приказал сотрудникам съездить домой и привести себя в приличный вид, а сам спустился в свою квартиру. Через полтора часа он встретил обоих у въезда в подземный гараж.
На Блюмберге был артистический серый сюртук от Сен-Лорана, серый цилиндр и серые замшевые перчатки в руках. Туфли напоминали гамаши начала века, они не завязывались на шнурки, а застегивались сбоку на кнопки. Чуть набриолиненные волосы облегали лысину мудреца благородно-серым венцом, в лице была молодящая испанская смуглинка, а контактные линзы превратили тусклые глаза флегматичного финна в яркие, излучающие любопытство и тонкий вкус к жизни глаза испанца чуть-чуть в летах, но еще ого-го.
Это и сказал Макс, первым увидев шефа:
– Ого-го! Такое впечатление, что вы собрались на дипломатический раут!
– Примерно туда я и собрался, - кивнул Блюмберг.
– А ты меня отвезешь. Я, конечно, и сам могу на твоей тачке доехать...
– Нет!!!
– завопил Макс.
– Только не это[1] Отвезу! И привезу. И буду целый день возить. И еще на чай дам, только не трогайте мою тачку!
– Я почему-то так и думал, что ты согласишься, - проговорил Блюмберг.
– Тебе, Николо. Сегодня в полдень в "Президент-отеле" Кельна начинаются пленарные заседания так называемого Балтийского клуба. Найми съемочную группу, сиди с ними в зале, и пусть снимают все подряд. Все, понял? Без единой купюры! Предупреди режиссера: никакого монтажа, кассеты мне нужны в первозданном виде. Иначе ни шиша не заплачу.
– Это на него подействует, - согласился Николо, садясь за руль своего фиалкового "альфа-ромео" в тайной надежде, что шеф не передумает и не покусится на него.
Но Блюмберг и не думал об этом. Он рассеянно постучал сложенными перчатками по атласным полям цилиндра, как бы вспоминая, не забыл ли чего, и удовлетворенно кивнул:
– Кажется, все в порядке. Поехали.
– Куда?
– полюбопытствовал Макс.
– В Кельн. А там сначала - в Балтийский клуб. Потом, может быть, в российское консульство. Но скорее всего - в Кельнский собор. Если быть точным, его следовало бы назвать Домским. Так он и называется. Но я как-то привык, что Домский собор - это в Риге, а в Кельне - Кельнский.
– Вы собираетесь слушать в соборе мессу?
– Нет. Во-первых, сегодня будни и никаких месс не служат. А во-вторых... Видишь ли, я намерен встретиться там с одним человеком и объявить войну России.
Макс едва не врезался в мусорные баки - те самые, мимо которых никогда равнодушно не проезжал Блюмберг.
– Как?
– переспросил он.
– Объявить войну России? Я вас правильно понял?
– Ну, не объявить, ладно. Но предупредить, что в случае чего объявлю. Ты бы поаккуратней рулил, а? А то мне в порванном сюртуке на прием являться как-то не совсем...