Риза Господня
Шрифт:
Урусамбек, по прозвищу Грузинец, посол Властителя Ирана Шах-Аббаса уже пять дней терпеливо ждал известия от московских правителей – государя Царя Великого князя Михаила Федоровича и всея России и от Святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всея России. Грузинец давно привык называть правителей стран теми именами, коими они нарекали себя сами, уважать их обычаи и религии, какими бы они ни были ему самому непонятными и чуждыми. Неукоснительное следование этому правилу, а также знание многих языков самых разных народов, не раз в трудных переговорах помогали послу выполнять поручения шаха и получать за это от Властителя дорогие подарки.
Двухсоттысячная Москва дарила Урусамбеку все новые и новые открытия, которые он делал, знакомясь с городом. Пять дней, которые он провел в нем, прошли почти по одному и тому же распорядку. Услышав утром в очередной раз от
Урусамбек не расставался со своими телохранителями и здесь, в Москве, хотя боярин настойчиво убеждал гостя в том, что опасаться ему, когда он находится вместе с ним, некого. Посол внимательно слушал князя, но поступал по своему разумению. Телохранители пользовались особым расположением посла, а тот все время делился с ними своими впечатлениями на незнакомом князю языке, не на том, которому его обучили несколько лет назад персидские купцы.
– Ну, Иван Васильевич, как тебе нынче посол персидский? – вот уже четвертый вечер подряд один и тот же вопрос задавал князю, пришедшему на доклад, патриарх Филарет. И четвертый раз, в тот момент, когда боярин готов был дать отчет, владыка твердым голосом, не терпящим возражения, произносил почти одно и то же:
– Ты пока помолчи, Иван Васильевич, первые впечатления ох как обманчивы, в этом деле ой как надо поразмышлять. От тебя, князь, зависит, удастся ли нам с шахом дружбу завести или же еще одного врага к немалой стае сами по глупости своей добавим! Ты, князь, теперь наши глаза и уши. А посол сильно хитер и на перса не похож, как и охранники его. Есть у меня весточка, что из Картлийского царства выходец он, прямиком из картлийского царского рода. Потому и язык, на котором он со своими телохранителями разговаривает, тебе не знаком. Посол этот, Иван Васильевич, из той же породы, что и наши княжичи-баскаки в прошлом: в орду силой на воспитание в детском возрасте вывезены, конским молоком вскормлены, в веру чужую обращены, от родины отлучены. Грузинец этот тоже видать от земли родной отошел, народ свой забыл, чужую веру принял, шаху служит, как пес. Людишки наши за морем сообщают, не одну страну объехал, личные поручения Шах-Аббаса выполняет, чуть ли не в любимцах ходит. Есть сведения, что с лучшим полководцем в войске шаха, тоже выходцем из Картлийского царства Георгием Саакадзе дружбу водит. Да тот сам теперь злейшим врагом Шах-Аббаса стал, армию в Грузии против Властителя своего собирает, – владыка перевел дыхание и продолжил: – Как теперь-то Шах-Аббас на посла своего посмотрит, – патриарх улыбнулся и взглянул на Чернышева. Заметив, что тот его намек понял, вновь заговорил: – А отсюда, князюшка, следует, что дары не только из уважения и по традиции привез, чтоб с нами дружбу завести. Потому и приказываю: размышляй, следи, выискивай его главную задачу. Пока же нет у тебя ответа на главный вопрос, что ему на самом деле надо. К сожалению, нет ответа и у меня. И если не успеем докопаться до сути до тех пор, пока он не узнает, какой ответ мы с царем дали картлийским и кахетинским царям, то плохо наше дело, он другую игру поведет.
Патриарх внимательно посмотрел на князя, словно хотел убедиться в том, сознает ли тот всю важность порученного ему дела и уверившись по каким-то только ему ведомым признакам, что Чернышев не просто механически исполняет его приказы, поделился сокровенным:
– Мне вот весточку из Белоградского Николаевского монастыря, следом за его посольством, передали. Так из нее следует, что те дни, которые он провел в Белгороде, использовал не для того, чтобы в воеводском тереме отогреться, а со своими слугами всю крепость облазил, беседы вел и с военными, и с купцами, и с татарами пленными, что-то вынюхивал.
Владыка замолчал и тяжело вздохнув, медленно направился к противоположной стене, на которой был устроен его портрет. Князь уже не раз был свидетелем того, как Филарет беззвучно разговаривает со своей копией на холсте, где он больше был похож на боярина, чем на патриарха. Чернышев каждый раз отмечал особое трепетное отношение Филарета к своему образу на картине. Боярин знал, что ни у кого больше во всей Москве такого портрета не было. Только недавно по примеру патриарха несколько бояр заказали искусным заграничным мастерам такие же картины с собственными образами. Однако в этот вечер патриарх только на мгновенье установил какую-то невидимую связь со своим образом и, не теряя сути своих наставлений Чернышеву, добавил:
– Думай, Иван Васильевич! Следи за каждым движеньем посла, за каждым взглядом, вдумывайся в каждое оброненное им слово. А там глядишь – придет пора и посольство принять. А теперь ступай, скоро светать будет.
Патриарх Филарет, не обращая внимания на почтительный поклон князя, повернулся и направился в глубь палаты, где на большом столе медленно догорали свечи, едва освещая гору свитков.
Князь вышел во двор. Снег шел вот уже несколько дней, не переставая. Москва укрылась в белое одеяние, и Иван Васильевич почему-то подумал, что это хорошая примета, к какому-то великому событию, о котором еще никто ничего не подозревает.
На следующий день князь вновь сопровождал персидского посла, который с интересом продолжал знакомиться с Москвой, торговыми рядами, товарным изобилием. Особо его интересовали цены на оружие. Посол подробно расспрашивал купцов о путях их передвижения, о тех опасностях, которые их подстерегают. Князь отдавал себе отчет в том, что Грузинец обладал уникальным талантом обнаруживать необходимую информацию там, где любой другой ее не мог бы отыскать, если бы даже это делал специально. Немногочисленные прохожие не обращали на них четверых, почти никакого внимания, лишь некоторые из москвичей, разминувшись на мгновение, останавливались, оборачивались и с любопытством рассматривали восточного вельможу, двух телохранителей и знатного боярина, многократно крестясь и негромко поругивая басурман.
В отличие от немалого числа бояр, невысоких, коренастых, толстых, бородатых и подозрительных, с воинственным выражением лица и буйными нравами, без меры пьющих и громко ругающихся, с коими Урусамбеку пришлось познакомиться в украинных городах-крепостях пока он добирался до Москвы, боярин Чернышев был огромен, но статен, полноват, но не толст, широкоплеч, но ровно настолько, что сохранял стройность осанки и быстроту движений. Ни длинные русые волосы и богатая борода, ни неудобный по восточным меркам тяжелый тулуп и песцовая шапка не делали его старше своих лет. За столом боярин вел себя уважительно, умело скрывая неудовольствие от предложенных послом персидских блюд, ел умеренно.
Прикинув, что боярину не более сорока лет, Урусамбек не стал уточнять, прав ли он. Несколько раз он уже ошибался, определяя возраст русских – они, как правило, выглядели лет на десять старше, чем им было на самом деле. Несмотря на то, что ему самому в январе исполнилось пятьдесят, Грузинец ни капельки не завидовал явно более молодому боярину, приставленному к нему царем и патриархом. Он чувствовал себя здоровым, полным сил и энергии. Гибкий и прочный, как булат, он был быстрее, поворотливее и энергичнее боярина, который к обеду набегавшись за послом, тяжеловато дышал, обильно потел и не раз останавливался у торговых рядов, чтобы испить воды или кваса. Посол невольно ловил себя на мысли, что со стороны они похожи на тигра и медведя, соревнующихся умом и выносливостью, хитростью и благородством. Казалось, что в их облике, посла-мусульманина и православного боярина, не было ничего похожего. Однако Грузинец отдавал себе отчет в том, что так кажется только со стороны. Каждый раз, когда, изловчившись, он незаметно наблюдал за выражением лица боярина, то не мог прочитать на нем ничего, что выдало бы истинную природу этого русского человека.
Урусамбек научился искусству сокрытия истинных движений души, пройдя через годы трудных испытаний, выпавших на его долю. Где такому же искусству научился молодой боярин? Ответ на этот вопрос с каждым днем все больше и больше интересовал посла. В какой-то момент Урусамбеку показалось, что еще чуть-чуть и он найдет ответ на мучавший его вопрос, застанет боярина врасплох, когда тот сбросит маску простодушия и почтительности. Но каждый раз его с толку сбивали необыкновенно голубые, бездонно глубокие, при особом падении света, почти синие глаза. Видимые в них доброта и спокойствие гипнотизировали Урусамбека, заставляя не думать об опасном противнике. Но Грузинец ни разу не поддался дружескому расположению боярина, не завел ни одного разговора о главной цели посольства и ограничился всего лишь двумя десятками одобрительных фраз об увиденном в Москве, и то скорее из приличия, хотя многое в столице русских его удивило и поразило. Он видел великие столицы многих стран, и Москва была одной из их числа, не величественнее и не прекраснее его родной Мцхеты, которая нынче лежала в руинах. И все же город русских из дерева и камня поражал его воображение не только масштабами, но и великолепием Кремля, храмов и палат. Крепкие морозы и обильные снега придавали особый неповторимый колорит белой русской столице. Москва ему с каждым днем все больше и больше нравилась.