Рижский редут
Шрифт:
– Ну что ж, Морозов, – сказал тогда Бессмертный. – Здоровье твое со времен сенявинского похода поправилось, господин вице-адмирал уже вполне освоился в Риге и легко сыщет себе другого переводчика. А ты, брат, собирайся в дорогу. Почему? Потому, что негоже в двадцать пять лет просиживать штаны в канцелярии, и ладно бы еще в мирное время. Сейчас мы идем на зимовку в Свеаборг. Пойдешь с нами, место тебе найдется. А как только лед сойдет, отправимся в поход.
– И без возражений, – добавил дядюшка Артамон.
Сурков же молча похлопал меня по плечу.
Я подумал: а в самом деле, что я теряю, покинув Ригу? Разумеется, если я останусь, то непременно съеду с квартиры. Буду, значит, жить не на Малярной, а на Бочарной улице, ходить не в «Лавровый венок», а в иное питейное заведение. Душа моя успокоится, и другая хорошенькая немочка, Лизхен или Миннхен, будет тайком бегать ко мне в вечернюю пору. И благодушные соседи будут широко улыбаться и любезно кланяться, повстречав меня на улице, а девицы и молодые фрау – делать свой неизменный трогательный книксен.
И всякий раз весна будет меня обнадеживать, лето – отогревать и приводить в безвольно-блаженное состояние, а осенью, во время обычных своих прогулок по бастионам, я буду наблюдать, как по темной воде городского рва плывут золотые и багряные листья, бог весть откуда поналетевшие. И зрелище это ежегодно станет вселять в мою душу, и без того склонную к меланхолии, ощущение бренности всего земного. Ров, за которым видны будут пострадавшие от пожара сады и обгоревшие руины предместья, непременно наведет меня на мысли об Ахероне, и ожидание ладьи Хароновой покажется мне в ожидании зимы самым подходящим занятием.
А в ноябре выпадет первый снег, пролежит недолго, под ногами обратится в грязь, но там, где не ступают люди и скот, будет лежать полупрозрачным, почти ажурным покрывалом, а на нем – последние золотые кленовые листья, которые ветер за одну ночь сдернет с ветвей. Тогда наконец я пойму, что вновь наступает сырая и промозглая балтийская зима, и вновь мои обязанности толмача сойдут на нет, и я буду сидеть в комнате моей у окна, с книгой, только незачем будет прислушиваться к шагам и голосам – Анхен уже никогда не взбежит по узкой лестнице.
И с каждым годом одиночество будет все ощутимее, и все чаще я буду проводить вечера в «Лавровом венке», и даже, пожалуй, научусь разбираться в пиве получше герра Штейнфельда.
Но разве я смогу позабыть, что эти потомственные рижане слетятся, как жадные вороны, если со мной случится беда, и станут извлекать из этой беды для себя всю возможную пользу? Мое доверие для них – повод и возможность обмануть меня, хотя и друг друга они, видно, всегда надуть готовы, но до обмана и после обмана они будут милейшими созданиями!
Есть люди, которым это безразлично; люди, не обращающие внимания ни на сладкие ужимки, ни на собачьи оскалы таких замечательных соседей. Я, очевидно, не создан, чтобы жить среди чужих. Я должен жить среди своих, даже если эта жизнь исполнена опасностей. И в Риге, стало быть, я лишней минуты не задержусь. С меня довольно.
Так я решил – так и сделал.
Эпилог
Пред тем, как завершить эти воспоминания, я обведу прощальным взглядом свою комнату в петербуржском доме, стараясь запомнить все милые моему сердцу вещицы, гравюры и акварели на стенах, книги на полках.
Мне предстоит сейчас выслушать все, что могут сказать уходящему в боевой поход офицеру матушка, супруга и старшие дети, а также утереть слезы с их лиц и дать клятву, что вернусь целым и невредимым.
Флот наш возродился к новой жизни, и я благословляю тот день, когда шалый мой дядюшка Артамон, ныне помощник командира фрегата «Проворный», сманил меня бежать в Роченсальм.
Теперь Артамон, как и я, женат, счастлив в браке, отец четверых сыновей. И, думаю, нетрудно догадаться, кого в тысяча восемьсот четырнадцатом году он встретил в Париже на улице Сен-Дени.
То, как мой отчаянный дядюшка гонялся за своей Камиллой, сюжет для особенного романа в духе сэра Вальтера Скотта. Особую роль в этой истории сыграла его встреча с Иваном Петровичем Липранди, который тогда состоял сперва обер-квартирмейстером корпуса Винценгероде, а всем известно, что означает сия должность, а потом в чине подполковника переведен был к графу Михаилу Семеновичу Воронцову, командовавшему русским оккупационным корпусом в Париже. Там Липранди, по слухам, ловил отъявленных и опасных заговорщиков-бонапартистов в тесном содружестве со знаменитым Эженом Видоком, бывшим каторжником, а в то время – префектом парижской полиции.
О том, как удалось найти и обезвредить Армана Лелуара, я знаю только со слов Артамона. Камилла решительно не желает вспоминать о своих приключениях и дружбе с Липранди, хотя, когда он после дуэли, на которой застрелил своего противника, был переведен в Камчатский пехотный полк, она через общего знакомого пересылала ему туда деньги. Сейчас Иван Петрович уж несколько лет как в отставке и, сказывали, пишет любопытные мемуары.
Самое же удивительное в истории Камиллы, что мать Луизы, Франсуаза де Шавонкур, после возвращения на французский престол Бурбонов прибыла в Париж, и Камилле удалось с ней встретиться. Почтенная дама признала Камиллу за свою родственницу, пустила в ход все связи, нашла и священника, тайно крестившего малютку в тысяча семьсот девяносто первом году. Были выправлены все документы, и Камилла пошла под венец как маркиза де Буа-Доре. Маркизой она успела пробыть примерно три недели, а потом сделалась госпожой Вихревой и, насколько я знаю, ни разу об этом не пожалела.
Судьба Бессмертного сложилась неожиданным образом. При осаде Данцига, когда наши лодки с безумной отвагой подходили под самые укрепления, он был ранен. Но в отставку не подал, а перешел на сухопутный образ жизни и стал преподавать в Петербуржском инженерном училище такие страшные для всякого человека предметы, как аналитическую и начертательную геометрию, тригонометрию, дифференциальное и интегральное исчисление. Поскольку моя голова не так устроена, чтобы вмещать эти премудрости, то я гляжу на всех математиков и геометров со священным ужасом.