Роберт Оппенгеймер и атомная бомба
Шрифт:
Между тем Оппенгеймер заполнял анкету без особых опасений. Прошло уже три года, как он порвал со своими прежними политическими друзьями, да и его жена тоже (когда-то и она была связана с этими кругами).
Но в июне 1943 года Оппенгеймер, которого срочно вызвала его бывшая невеста, коммунистка, поехал к ней в Сан-Франциско и остался у нее до следующего дня. Это была не первая их встреча такого рода после женитьбы Оппенгеймера. Но на этот раз Оппенгеймер предупредил ее, что расстается с ней надолго, быть может, на несколько лет; он получил назначение, о котором не имеет права рассказывать и из-за которого покидает Беркли и даже не может сказать ей свой новый адрес.
Оппенгеймер
Генерал не питал никаких симпатий к коммунистам и к советско-американскому союзу относился скорее неодобрительно. Но он нуждался в Оппенгеймере. Лос-Аламосская лаборатория переживала трудный период: плохо было с жильем для научных сотрудников, которые ютились в бараках. Один только Оппенгеймер мог ободрить своих коллег и поддержать в них тот энтузиазм, с каким они работали первые несколько недель. Без Оппенгеймера они окончательно впали бы в уныние, и собранный с таким трудом коллектив оказался бы под угрозой распада. И генерал, пользуясь чрезвычайными полномочиями, данными ему при создании Манхэттенского проекта, потребовал и добился того, чтобы рапорт контрразведки был положен под сукно, а Оппенгеймера окончательно утвердили в должности директора.
Несмотря на свою армейскую неотесанность, генерал неплохо рассчитал психологические последствия своего решения: Оппенгеймер стал зависимым от него человеком. Помимо признательности к Гровсу за заступничество, ученый проникся сознанием того, что над головой его навис дамоклов меч, который пока удерживает только рука генерала: политическое прошлое Оппенгеймера может воскреснуть в любой момент и тогда оно вырвет из рук ученого возложенную на него миссию создания атомной бомбы.
Оттого ли, что он хотел доказать самому себе свой полный разрыв с прошлым, оттого ли, что хотел доказать это военным, но Оппенгеймер совершил странную ошибку. В конце августа он явился к одному из агентов службы безопасности, находившемуся проездом в Беркли, и рассказал ему, что с некоторых пор Советы пытаются получить информацию о Манхэттенском проекте. С этой целью некий англичанин по фамилии Элтентон, долго живший в СССР, попросил одно лицо быть посредником для установления контакта с некоторыми из ученых, работавших над Манхэттенским проектом. Оппенгеймер не пожелал назвать фамилию посредника, который мог действовать из честных побуждений.
В основу этой выдуманной истории легла встреча, действительно состоявшаяся несколькими месяцами раньше между Оппенгеймером и его другом Хааконом Шевалье. Хаакон Шевалье, француз по отцу и скандинав по матери, преподавал романские языки в Калифорнийском университете. Он дружил с Оппенгеймером, и Оппенгеймер пользовался этим общением для дружеских бесед о литературе и философии старой Европы. Но во время их последней встречи разговор коснулся более актуальных вопросов. Приведем цитату из Юнга, который собрал прямые свидетельства об этой встрече: «Оппи начал готовить коктейль. Шевалье в это время
Реакция Оппенгеймера показательна для того пути, какой он прошел за эти немногие годы. Чтобы понять ее, нужно забыть о «холодной войне», которая ведется сейчас, и вспомнить обстановку зимы 1942-1943 гг., время битвы на Волге и высадки союзных войск в Северной Африке. Рузвельт был пламенным вдохновителем борьбы Объединенных Наций против фашизма. Голливуд выпускал просоветские фильмы.
Разумеется, и речи не было о выдаче Москве военных секретов США. Но если физик так резко и в таких выражениях реагировал на одну лишь мысль о том, чтобы поделиться своими научными результатами с советскими собратьями – как это практиковалось до войны между учеными всех стран, – то это свидетельствовало не просто о желании приспособиться к официальным установкам, а о чем-то гораздо худшем; это означало добровольно стать на крайне реакционную позицию финансовой олигархии и армии, на ту позицию, которую тогда еще не занимал Вашингтон. Одно дело – принять как необходимость соблюдение дисциплины во время войны, а другое – возводить ее в моральный принцип.
Донося о попытке Элтентона как о шпионской вылазке, Оппенгеймер рассчитывал доказать свою лояльность по отношению к органам военной безопасности. А фактически он только дал им в руки страшное оружие против себя, поскольку они продолжали держать его под подозрением и не простили того, что против их желания он оставлен на посту руководителя Лос-Аламосской лаборатории. Полковник Паш, тот самый, который подписал рапорт о необходимости уволить Оппенгеймера, тотчас же вызвал его к себе. Отчет об этом допросе (как и обо всех последующих) был опубликован значительно позднее. В этих диалогах между котом и мышью, когда выдающийся ученый, человек большого ума, отбивается от коварных вопросов агента военной контрразведки, тщетно пытаясь ускользнуть от ловушки, которую сам же себе приготовил, есть что-то вызывающее особое сострадание.
Оппенгеймер поставил себя в такое положение, что вынужден был поддерживать ложные показания и отказываться от правдивых. Ложь или, по меньшей мере, искажение фактов заключалось в утверждении, что о попытке Элтентона знало несколько сотрудников Манхэттенского проекта, хотя знал о ней только сам Оппенгеймер. Первым его запирательством на допросе был отказ назвать имя своего друга Шевалье. Этот отказ, неприемлемый с точки зрения службы безопасности, утвердил неблагоприятное мнение об Оппенгеймере.
Вот характерный отрывок из первого допроса Оппенгеймера.
Паш. Да. Это заслуживает внимания… мы, конечно, считаем, что люди, приносящие Вам такую информацию, на сто процентов Ваши люди, и поэтому не может быть сомнений относительно их намерений. Однако, если…
Оппенгеймер. Хорошо, я расскажу Вам одну вещь… мне известны два или три случая… это были люди, тесно связанные со мной.
Паш. А как они передавали Вам информацию? Контакт был действительно для этой цели?