Роберто Баджо. Маэстро итальянского футбола
Шрифт:
– Это был худший момент в твоей карьере?
– Да. Годами это влияло на меня, он до сих пор мне снится. Было тяжело избавиться от этого кошмара. Если можно было бы что-то поменять в моей спортивной карьере, я поменял бы именно это.
– Обсуждая этот пенальти, многие забывают: даже забей ты, у Бразилии оставался еще один удар.
– Это часть игры. Я промахнулся на последнем ударе, как бы «отменив» промахи моих партнеров. В качестве символа этого чемпионата выбрали мою ошибку. Ну, или, другими словами, нужна была жертва на заклание, и выбрали меня. Забывая, что, возможно, без меня до этого финала мы и не дошли бы.
– У тебя было окаменевшее лицо.
– ОНО НАДОЛГО И ОСТАЛОСЬ ТАКИМ. Я ПОМНЮ
– И опять, как на чемпионате мира в Италии в 1990 году, вылет по пенальти.
– Вот это я вообще никогда не смогу принять. Если ты проигрываешь на поле – это понятно, это нормально, даже если ты, возможно, заслуживал большего. Но по пенальти – нет, это неправильно. Разве тебе кажется нормальным, что четыре года жертв и тяжелого труда за три минуты обесцениваются серией пенальти? Мне – нет. Проиграть так – несправедливо, впрочем, и победить тоже. Намного лучше «золотой гол». Или, как делали раньше при ничьей, – переиграть финал заново.
– После проигрыша в финале Сакки радикально изменил свое отношение к тебе?
– Я много раз спрашивал себя об этом, но никогда не спрашивал у него. Я знаю, что на момент окончания мундиаля мне было 27 лет и на моем счету было 24 гола в сборной. Я был в 11 голах от Ривы и собирался достичь этой цели. Я заслуживал другого отношения к себе, а Сакки вызывал меня на поле все меньше и меньше, последний раз – 6 сентября 1994 года. Я играл несколько минут в конце матча – и все, больше ничего. Я надеялся на чуть большую благодарность с его стороны. Мне было бы понятно, если бы меня не выпускали по тактическим причинам, но это было не то. Кажется, что это было что-то личное.
– Наверное, он никогда не простит тебе ту ошибку в одиннадцатиметровом.
– Я часто об этом слышал, наверное, ему тоже был необходим громоотвод. Я не знаю, так ли это, и никогда не узнаю, наверное. Я тебе больше скажу: я на самом деле и не хочу этого знать.
– Ты смотрел по телевизору чемпионат Европы 1996 года?
– Нет. Я посмотрел только голевые моменты. Я болел за Италию, но у меня были и другие дела.
– Какое впечатление на тебя произвело окончание его тренерской карьеры?
– Меня это не удивило. Сакки всегда казался мне человеком, полностью погруженным в мир схем и доски. Умный, способный, но чересчур «упертый», слишком зацикленный на том, что он делает. Слишком большое нервное напряжение. Понимаешь, я всегда думал, что не стоит, насколько это возможно, слишком сильно отдаваться делу своей жизни. В футболе – в первую очередь. В тех пределах, о которых ты уже знаешь, я стараюсь приложить этот принцип к своей жизни и по-своему в этом преуспел. Несмотря ни на что, я всегда старался сохранить баланс, поддерживать дистанцию. Но я не думаю, что Сакки делает так же.
– Такое ощущение, что ты затаил на него обиду.
– Нет, точно нет. Я не люблю слово «обида», оно отражает негативное чувство, которое я ни к кому не испытываю. Гнев – да, по отношению к некоторым.
– Липпи? Уливьери?
– Оставим эту тему.
– Вернемся к Сакки.
– К нему – нет, даже не гнев. Я живу в соответствии с законом причины и следствия, и мой долг – создавать позитивные причины. Я фаталист, считаю, что нужно дать всему идти естественным путем. Пять лет назад Сакки был самым могущественным человеком в итальянском футболе, на сегодняшний день, насколько я понимаю, он больше не в состоянии тренировать. И это не случайно. Было понятно, что все так и закончится.
– Ты этому не рад?
– Наверное, кто-нибудь рад – у Сакки было много врагов. Некоторые радовались бы его поражению, но не я. Знаешь что? Мы с ним снова обнялись однажды. Мы давно не виделись, с последних и весьма невеселых месяцев 1997 года, когда мы были в «Милане». И вот встретились в Комо, снимались в рекламе для «Винд», той, где я забивал пенальти в Пасадене и мы выигрывали чемпионат мира. Кстати, это фактическая ошибка: даже если бы мы забили, у Бразилии оставался еще один удар. Но для рекламы менять действительность – это нормально. Прошлое не изменилось, однако наше объятие с Сакки в рекламе не было фальшивым. Он улыбнулся мне, пригласил меня в Фузиньяно. Во время съемок рекламы, когда выдавались перерывы, он все время разговаривал со мной и пытался объяснить. Сидя на двух мячах, мы заново переиграли весь тот чемпионат мира. И мы его выиграли.
Буддизм
Мне видится, как Тропы Песен простираются через века и континенты; и, где бы ни ступала нога человека, он оставлял за собой песенный след (отголоски тех песен мы иногда улавливаем)…
Я научился жить с естественной мыслью о смерти, составляющей часть обычной жизни. Я не жду ее, но знаю, что она придет. Она не пугает меня – это будет конец, который готовит новое начало. В тот раз мне просто показалось, что она пришла слишком рано.
6
Чатвин Б. Тропы песен. Перев. Т. Азаркович. М.: Паулсен, 1987. С. 315.
Я НЕ ЗНАЮ, КАКОВЫ ОНИ, ОБЪЯТИЯ СМЕРТИ, И НЕ СТРЕМЛЮСЬ УЗНАТЬ. ТОГДА У НЕЕ НЕ БЫЛО ЛИЦА. У НЕЕ НЕ БЫЛО КОСЫ. ТОЛЬКО ВОДА. МНОГО ВОДЫ. ОЧЕНЬ ХОЛОДНОЙ. ЛЕДЯНОЙ.
Есть приятные объятия, а есть те, которых ты хотел бы избежать. Объятия той воды казались мне последним, что я почувствую в жизни. Это случилось не так давно. Я никому об этом не говорил.
Наверное, эту историю лучше расскажет Ферруччо. Он был в лодке, когда я тонул. Мы с ним охотились, и он мог стать свидетелем моей последней схватки за жизнь. Схватки, которую я должен был проиграть, если рассуждать рационально. Потому что когда такой человек, как я, который не умеет плавать даже во сне, падает в такую глубокую воду, что даже не может представить себе ее глубину, логичнее всего предположить, что он пойдет на дно. До самого дна. До конца. А в тот раз вышло иначе. И я последний человек, который может объяснить эту странность.
Было раннее утро на северо-востоке Италии. Вокруг меня – погруженный в туман Венето, бора [7] не дает даже вдохнуть. Январь, холод пробирает до костей и остается в них. Представляя берег, лежавший в трехстах метрах от нас, я вновь и вновь думал о только что написанных заметках, о природе вокруг, о темноте, новой спутнице моей души. Я был встревожен.
Ничего такого особенного в тот раз не было. Обычная охота, как всегда. То самое ощущение человека, который в ладу с самим собой, которому нравится жить здесь, в окружении болот, всегда одинаковых и всегда разных, я так хорошо был с этим ощущением знаком. Но я не был знаком – а может быть, просто слишком задумался, у меня есть такой недостаток – с тем, какую сильную волну может создать ветер. Волна подняла борт лодки, и это была атака, которой я не ожидал. Я слишком поздно ощутил этот удар и просто пассивно смотрел со стороны, как взлетаю в воздух. Неуклюжий полет, на который с тревогой смотрел мой друг, понимая, что дальнейшее неизбежно.
7
Бора – холодный северо-восточный ветер. – Прим. переводчика.