Робеспьер
Шрифт:
Циклоп встал. Крупные капли пота дрожали на его огромном выпуклом лбу. В его голосе не чувствовалось обычной силы. Кругом шумели. Дантон пытался увернуться от прямого удара, взывая к теням прошлого. Разве он уже не тот, кого боготворили патриоты и на кого воздвигали гонения тираны?
Разве он не был самым бесстрашным защитником Марата? Нет, недоброжелатели не могут уличить его ни в каком преступлении. Он хочет оставаться, стоя перед народом во весь рост. Что касается его состояния, то оно не так уж и велико, как считают; оно осталось таким же, каким было до революции. Впрочем, он требует создания комиссии, которой будет поручено рассмотреть предъявленные ему обвинения. Шум усилился. Защита казалась слабой и никого не убедила. Зачем было взывать к памяти Марата? Все присутствующие знали, что Дантон не выносил покойного Друга народа. А разговоры о состоянии, не были ли они пустой болтовней?
Но вот на ораторскую трибуну порывисто взбегает Робеспьер. Он сразу начинает говорить. Его голос непривычно взволнован. Он требует, чтобы обвинители Дантона точно изложили свои жалобы. Однако на это никто не решается. Зал молчит.
— В таком случае это сделаю я, — говорит Неподкупный.
Он обращается прямо к обвиняемому.
— Дантон, разве ты не знаешь, что чем больше у человека мужества и патриотизма, тем больше враги общественного дела домогаются его гибели? Разве ты не знаешь, да и все вы, граждане, разве не знаете, что это обычный путь клеветы? А кто клеветники? Люди, которые кажутся совершенно свободными от порока, но в действительности не проявившие и никакой добродетели…
Дантон вздрагивает и вытирает пот с лица. Он поражен. Оратор, кажется, собирается не обвинять, а защищать его? Защиты с этой стороны, да к тому же такой энергичной, он никак не ожидал. Всем известно, что между двумя трибунами пробежала черная кошка, что они уже давно говорят на разных языках. И вдруг… Дантон удивленно смотрит на Робеспьера. Но Максимилиан не видит его: он обращается к Дантону, а взор его уходит куда-то в сторону, как бы избегая запавших глазок титана. Он продолжает с нарастающей горячностью:
— Я наблюдал его в политических отношениях; ввиду некоторой разницы между его и моими воззрениями я тщательно следил за ним, иногда даже с гневом; и если он не всегда разделял мое мнение, то неужели я заключу из этого, что он предавал родину? Нет, я всегда видел, что он усердно служил ей. Дантон хочет, чтобы его судили, и он прав; пусть судят так же и меня. Пусть выйдут вперед те люди, которые в большей степени патриоты, чем мы!
Вперед, разумеется, никто не вышел. Репутация Дантона была спасена. Вопрос об его исключении из клуба оказался механически снятым с обсуждения — моральный авторитет Неподкупного сделал свое дело. Но кое-кто недоумевал: зачем, зачем так поступил вождь якобинцев? Кого он ставил на одну доску с собой?
Поздно вечером возвращался Максимилиан из клуба. Никто не провожал его. Он был задумчив. На лице отражалась напряженная борьба. То ли он сделал, что нужно? Не было ли это насилием над собой? Не шло ли это вразрез с его взглядами? Нет. Иначе поступить было нельзя. Он давно уже не верил Дантону, он знал, что их разделяет все увеличивающаяся пропасть, но он должен был вступиться за него, ибо лучше Дантон, чем многие другие. Дантон не враг революции. Надо спасать Дантона, чтобы не дать восторжествовать Эберу.
Итак, он начинал лавировать. Он, Неподкупный, Непоколебимый… Будущее представлялось темным. Но правильный путь нужно было найти во что бы то ни стало. Иначе — погибло все…
Клуб якобинцев теперь играл все большую и большую роль. Его трибуна не только дополняла трибуну Конвента; он предопределял общую линию поведения Собрания и его членов. Суд якобинцев был высшей моральной инстанцией, которая создавала репутацию народному представителю, чиновнику, любому гражданину республики.
Вскоре после Дантона очистительный искус пришлось проходить и его ближайшему другу — Камиллу Демулену. 24 фримера (14 декабря) он, бледный и взволнованный, предстал перед якобинским судилищем. Его обвиняли в связях с подозрительными людьми и в сочувствии жирондистам; не он ли, написавший некогда «Разоблаченного Бриссо», плакал и изрекал недостойные реплики в день осуждения вожаков Жиронды? Камилл защищался плохо. Он не нашел убедительных аргументов. Он вступил на путь огульного отрицания того, что было всем хорошо известно. Якобинцы переглядывались и пожимали плечами. Положение неустойчивого журналиста казалось предрешенным. Но Робеспьер, спасший Дантона, мог ли теперь вдруг допустить падение Камилла?
И вот он опять, как в день 13 фримера, овладевает трибуной и вниманием слушателей. Он берет Демулена под свое покровительство. Да, он его знает, знает слишком хорошо. Впрочем, кто же не знает Камилла? Он слаб, доверчив, часто мужествен и всегда республиканец. У него правильный революционный инстинкт. Он любит свободу интуицией, мыслью, он ничего и никогда не любил больше, чем свободу, несмотря на все житейские соблазны. Это главное. Что же касается ошибок, то они есть, конечно, не заметить их нельзя. Камиллу нужно серьезно поостеречься в будущем. Ему следует опасаться неустойчивости своего ума и чрезмерной поспешности в суждениях о людях.
Слово Робеспьера, простое, задушевное, было встречено аплодисментами. Камилл был спасен.
Но, как известно, наука никогда не идет впрок тому, кто не хочет учиться. Вместо того чтобы одуматься, Демулен взбеленился. Как, его осмеливаются судить, его хотят учить? Ну что же, он им покажет! Злорадные друзья, привыкшие прятаться за других, шпигуют нервного журналиста. И он бросается в бой очертя голову.
Незадолго перед этим Демулен начал выпускать свою газету «Старый кордельер». Название было симптоматичным. Старого кордельера, кордельера времен господства в клубе Дантона и его друзей, журналист как бы противопоставлял «новому кордельеру», то есть настоящему дню клуба Кордельеров, когда в нем главную роль начинали играть эбертисты. Первые два номера газеты, увидевшие свет до 24 фримера, ничем особенно не выделялись. Они славословили Робеспьера, защитившего Дантона в день 3 декабря, и осыпали бранью сторонников Эбера. Но третий номер «Старого кордельера», вышедший после заседания 24 фримера, заставил насторожиться очень многих.
В этом номере Демулен дал подборку и перевод ряда пассажей из «Анналов» Тацита. Журналист начал с того, что провел параллель между монархией и республикой, а затем под предлогом описания преступлений римских цезарей заклеймил преступления республики. Каждая фраза, заимствованная из Тацита, содержала злобный намек на современность.
«…В тиране все вызывало подозрительность. Если гражданин пользовался популярностью, то считался соперником государя, могущим вызвать междоусобную войну. Такой человек признавался подозрительным…