Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47
Шрифт:
Голые мальчишки с воплями: «Мама, мама, к нам дядька какой-то пришёл!» – унеслись.
– Проходите в зал! – пригласил мужик.
Ельский скинул ботинки. Тапок не наблюдалось. Впрочем, и хорошо. Незнакомые тапки вызывали у Владимира Сергеевича, сибарита и чистоплюя, гораздо большие приступы содрогания, нежели просто грязный пол. Да и пол на вид и даже по тактильным ощущениям грязным не был. Ну просто не к чему придраться!
«Зал» – то есть обыкновенная «большая» комната, объединённая с лоджией, – тоже никаких особых нареканий внутри Ельского не вызвал. Всё та же стандартная мебельная фигня «собери сам». Разве что в излишке плакатов всяческих Будд в позе лотоса по обоям. Гимнастическая стенка и подвешенный к потолку канат
– Иван, – представился самым незамысловатым русским именем мужик и вполне обыкновенно протянул Ельскому широкую лопатообразную ладонь.
– Владимир Сергеевич, – по многолетней врачебной привычке добавил к имени отчество Ельский.
– Присаживайтесь! – хозяин указал гостю на одно из кресел в стандартной гостиной композиции «диван и два его сына-близнеца».
Иван щёлкнул пультом музыкального центра – и из всех углов негромко полилась заунывная мантрообразная мелодия. Старшенький голыш натренированно поднёс папе ароматические палочки – и Иван возжёг что-то едко-сандаловое. Ельский чихнул. При всей своей пожизненной закалке дезрастворами – начиная со студенчества, когда ему в качестве санитара приходилось иметь дело даже с лизолом, – Владимир Сергеевич терпеть не мог слишком ярких запахов. Не одна понравившаяся ему баба была моментом разжалована только за то, что перебарщивала с духами и ароматизированными дезодорантами. Запах хлоргексидина был ему куда более мил. Или привычен. Что со временем становится подобным.
– Будьте здоровы! – хором выкрикнули малыши.
«Воспитанные! – отметил Ельский. – Господи, что я здесь делаю?! И как мне из всего этого выкручиваться?..»
– Где вы познакомились с Дашей? – прервал его мысли Иван.
– С Дашей?! – переспросил Ельский.
– С Шакти!.. А, ну, значит, ваша жена ездила на Гоа на ретрит! – понимающе всплеснул руками мужик и расслабленно откинулся в кресле.
«Какая из них?!» – ехидно усмехнулся про себя заслуженный многоженец.
– Ну да, ну да… – невнятно пробормотал он вслух, всё ещё не понимая, какое отношение Шакти имеет к неведомой ему Даше и при чём здесь удаление от общества на Гоа?!
– И вас всё ещё обуревают сомнения! – скорее экстатически констатировал, нежели вопросил Иван.
«И какие!.. Знать бы ещё, по какому поводу…»
Впрочем, у Ельского было достаточно опыта общения с подобной публикой и с аналитической функцией было всё в порядке. Так что, очевидно, его приняли за вновь обращённого в очередную секту и сейчас медоточиво будут погружать в, кхм, лоно.
Владимир Сергеевич под гипнотические мантры со скепсисом разглядывал младшенького парнишку, сигающего туда-сюда по перекладинам и бесконечно теребившего свой крошечный пенис.
– Давно головка полового члена открывается с трудом? – деловито уточнил он у папаши.
– Что? А?!
Ельский ткнул подбородком в сторону своей профессиональной озабоченности. Иван посмотрел на сына.
– Ерунда! Плохая экология. Мы вазелиновым маслом мажем.
– Вазелиновое масло – это хорошо.
– Так что, у вас уже есть дети? – дружелюбно поинтересовался Иван.
– Да, – соврал Ельский. – Один. Мальчик. Тоже были такие вот… экологические проблемы. Потому и спрашиваю, – продолжил он лгать. Это было на удивление легко. Сам от себя не ожидал. Если кому и врал прежде – так только бабам. Даже главврачам и начмедам никогда не врал. Не говоря уже о родителях курируемых детей. А тут понесло… – Мне кажется, это всё из-за того, что наших женщин насильственно принуждают рожать в родильных домах. Где они оторваны от ласки, от любви, от природы!
Ельскому стало стыдно. Он даже покраснел. Так очевидно корява была его неумелая попытка лицедейства. Но мужик Иван неожиданно обрадовался и начал нести что-то про доказательные проценты. Владимир Сергеевич даже не слушал. И тут вошла тощая, измождённая женщина в длинной рубахе и тихо присела на диван. Груди у дамы не было вообще.
«Может, только покормила, вот и… Да и, получается, четвёртые сутки всего. Не всего, а уже! – оборвал сам себя Ельский. – Тут или хлестать должно, или смеси. Но тут смесями явно не пахнет».
– Мы всех наших детей рожали дома! Как все нормальные люди! Катюня, покажи фотографии.
Даже не поздоровавшаяся с незнакомцем Катюня – Иван и не подумал представить ей гостя – молчаливой тенью тут же поднялась, достала с полки альбом и протянула Ельскому.
– Садитесь со мной на диван! – хозяин дома сделал своей сожительнице жест, мол, пересядь!
Катюня покорно пересела в кресло. Ельский сел рядом с Иваном.
– Вот, смотрите! Первого и второго мы ещё рожали не по всем правилам. Опыта не было. И единомышленников.
Первые страницы альбома пестрели более молодой – казалось, что лет на пятнадцать, – и более пухлой и жизнерадостной Катюней. Вот она сквозь мучительную боль схватки улыбается в камеру. Вот лежит в ванне, голая, с огромным животом. Вот держит на руках синего скривившегося младенца, соединённого с ней пуповиной. Второго ребёнка – того самого, пятилетнего, теребящего свой крошечный пенис здесь и сейчас, – Катюня рожает в надувном бассейне под руководством какой-то тётки с суровым лицом, вот новорождённого взвешивают на канторе, завернув в незамысловатую авоську. Вот он лежит с подгнивающим блином плаценты на белье в кровавых пятнах. Мозг Ельского даже не прогонял через себя все те ситуации, которые могли случиться с этими новорождёнными. Они у него были как у Хемингуэя Париж – праздник, который всегда с тобой. При его-то колоссальном клиническом опыте!
– И вот только к третьим родам мы пришли к окончательной гармонии! Ещё не успели распечатать. Катюня, ноут!
Катюня всё таким же молчаливым мрачным привидением подала Ивану лэптоп. Хозяин распахнул, нашёл нужную папку, щёлкнул по площадке и подсунул Ельскому картинку прямо под нос.
– Смотрите! Наслаждайтесь! – эйфорично воскликнул он.
Хорошо, у Ельского была крепкая психика и десятилетия медицинской службы за плечами. Потому что «наслаждение» было не для слабонервных. В наполненном водой надувном бассейне, стоящем посреди этого самого «диванного зала», сидели скорченная Катюня с огромным животом, лучезарно-идиотический Иван и оба пацана. Младший – с насмерть перепуганным лицом, справа от мамы, старающийся от неё отпрянуть подальше. Старший – слева от папы, с лицом куда более радостным, чем у младшего (видимо, от облегчения, что его участь не так тяжела, как у младшего брата), но судорожно вцепившийся родителю в плечо. Спустя серию снимков, на которых папа сияет всё сильнее, мама всё больше корчится и страдает, а братики испытывают непередаваемую гамму чувств, можно видеть, что в бассейне уже пятеро. Сморщенная девочка на руках у Катюни. Младший откровенно рыдает – и, судя по разверстой пасти, зафиксированной камерой, – в голос. Старший судорожно цепляется в гладкий бортик надувного бассейна в очевидной попытке бежать. Папа обтирает новорождённую малышку какой-то грязной тряпкой, больше похожей на перегнивший ягель. Разумеется, все они голые. И конечно же на последней серии снимков вода приобретает ржавый оттенок.
«Кровь, слизь, меконий, вся мамина и папина флора. И, мать-мать-мать, фауна. Малые со страху обмочились, а скорее всего, и обосрались. Милый, экологически чистый коктейль», – резюмировал Ельский. А вслух только и смог спросить:
– Кто фотографировал-то?
– Так Шакти. Даша. Вы впечатлены?! – уточнил Иван.
– О, можете не сомневаться! – заверил его Ельский. – Я могу посмотреть на вашу дочь? – спросил он, обратившись к Катюне. Та вместо ответа покорно-вопросительно посмотрела на отца своих детей.