Родичи
Шрифт:
– Поэтому я тебя и помню.
– А что ты еще помнишь? – спросила девушка, ощутив какой-то почти мистический ужас.
Студент Михайлов лег на кровать, подложив под белокурую голову руки с удивительной красоты пальцами.
– Я помню Розу.
– Кто это?
– Мы с ней ехали в поезде… Она умерла…
– Как это?
– Наш поезд попал в катастрофу…
– Она для тебя что-то значила?
– Все, кого я помню, для меня что-то значат.
Вера некоторое время больше ни о чем не спрашивала,
А потом она собралась с силами.
– Можно к тебе?
Он ничего не ответил, но девушка вдруг ощутила такую жаркую, пахнущую корицей или чем-то еще волну, изошедшую от него; все ее тело обволокло словно паутиной, и Вера кошкой, ступая мягко, опустилась на краешек кровати, а потом змеей заскользила к его бледному лицу, к слегка алеющим губам… Лизнула языком нежно и вдруг укусила страстно.
От неожиданности он открыл рот, впуская ее розовое жало, которое заметалось внутри, отыскивая белые зубы, небо со вкусом крови.
Руки студента Михайлова ожили, длинные пальцы погрузились в девичьи волосы, и Вера, теперь слегка царапаюшая грудь студента, вдруг почувствовала всю чудовищную силу его мужественности. Джинсы сзади с легкостью треснули по шву, прорвалось шелковое белье, и он вошел в ее лоно с первобытной силой.
Она застонала от перемешанной боли и страсти, потеряла ощущение времени и пространства, а затем взлетела в высокое небо с пылающим солнцем, и не ее бабочка была виновницей сего полета…
А потом они просто пролежали весь вечер и всю ночь и лишь изредка говорили.
– Ты еще помнишь? – спрашивала девушка.
В ответ его рука находила девичьи пальцы и сжимала их легонько.
– Вера, – шептал он.
После этого она плакала, стараясь делать это тихо, почти бесшумно, но казалось, что он слышит, как бегут слезы по шелку ее щек, стекая к ключицам и образуя в ложбинке маленькое озерцо.
Она знала, отчего плачет, и он знал о том, посему ничего не говорил, не старался ее успокоить словами, просто трогал губами мочку ее розового ушка и выдыхал весенним воздухом…
А утром, как обычный мужик, он ушел на репетицию, не взяв ее с собой. Просто сказал, что оплатил номер до премьеры, и она может оставаться в нем столько, сколько захочет…
Следующей ночью он не пришел.
Они с вечера сидели с Ахметзяновым в крохотной комнатке гостиницы «Звездочка» и пили хороший жасминовый чай.
– Мне Алик сказал, что она шлюха! – между прочим заметил патологоанатом. – Кстати, жасминовый чай лучше не мешать с сахаром.
– Может быть, – согласился студент Михайлов, размешивая в стакане рафинад. – Мне нравится.
Ахметзянов так и не понял, к чему относятся слова будушего Спартака, к девушке или к чаю, а потоку решил уточнить.
– Вы гений, почти звезда
Студент Михайлов выплеснул в мусорное ведро сладкий «жасмин».
– Согласен с вами, лучше без сахара. – Господин А. заварил себе новую щепоть чая и смотрел, как чаинки, напитываясь кипятком, медленно оседают на дно стакана.
– Может быть, это не мое дело, конечно! – Ахметзянов взял пальцами кусок сахара, помочил его в чае и захрустел громко, так что в люстре зазвенело эхом. – Но, извините, всякая там инфекция, клофелин… Все это может испортить нам премьеру…
– Зачем вы съели землянику?
– Что? – осекся патологоанатом.
– Вы съели частицы душ невинно убиенных.
– Чушь какую-то мелете!
– Я понимаю, по простоте душевной, – улыбнулся господин А.
– Чушь, еще раз говорю!
– Вам виднее, – не стал дальше спорить студент.
После этого небольшого диалога они наслаждались чаем молча, затем и спать легли, не пожелав друг другу спокойной ночи…
Под утро Ахметзянов проснулся от необычного шума в гостинице и, не обнаружив студента Михайлова в кровати, заволновался…
Надо отметить, что волнения прозектора были совсем не напрасны, его интуиция подсказывала, что произошло нечто из ряда вон выходящее. И он был абсолютно прав.
В три часа ночи в окошко их номера еле слышно постучали. Точнее, поскреблись… Проснулся только студент Михайлов. Прежде чем открыть глаза, он уже знал, кто царапается и по чью душу.
Он сел в постели, коротко взглянул в окно и, увидев сверкающие глазки, стал скоро одеваться.
Вышел из номера почти бесшумно, без верхней одежды, лишь в брюках да извечном своем черном свитере под горло.
По хрустящему снегу обошел гостиницу с тыла и встретился с ним.
Он стоял с улыбающейся рожей, держа на плече рельс.
– Пы-гы! – Незваный гость гортанным смехом поприветствовал господина А. и облизнул огромным языком щеки.
– Зачем вы здесь? – спросил студент Михайлов, слыша, как раскачивается на холодном ветру бледный фонарь.
– Инстинкт, – прошипел пришелец.
– Зачем вам рельс?
– Для надежности.
– Что вы собираетесь делать?
– Инстинкт подскажет.
Арококо Арококович, а это был он, свалил с плеча рельс и установил его в вертикальном положении, после чего опять осклабился.
– Ну что ж, – отреагировал студент Михайлов, закатывая рукава пуловера.
– Инстинкт так инстинкт! Хотя мне кажется, я знаю, про что идет речь!
– Конечно, – прохрипела рожа. – Вы все и всегда догадливы были!